- Давайте я возьму для неё сок, пусть пока поспит - она очень устала, она ола хадаша...
Душа преисполнилась благодарности к этому абсолютно чужому и при этом столь внимательному ко мне человеку. Я не очень привыкла к доброму отношению за просто так, ни за что, как могут относиться к маленькой пушистой кошечке, которая хороша уже хотя бы потому, что живёт на этом свете. Ей не надо ничего никому доказывать и завоёвывать симпатию. Она получает нежность и ласку по определению.
Наверное, уже никогда и не привыкну к чужой эмпатии. Мой крест: я обязана приложить немалые усилия, чтобы меня хотя бы терпели. Или не претендовать ни на грамм человеческого участия. Так я и не претендую! А меня, как ту кошечку, внезапно чешут за ушком. Непривычно и не могу сказать, что так уж приятно. Чувствую, как моё сознание начинает одолевать неловкость и дурацкое ощущение под названием "Что-то не так": для иллюстрации можно представить себе нервную музыкальную какофонию, зачем-то исполняемую оркестром, когда каждый инструмент орёт без мелодии что-то своё, никак не сообразуясь с прочими оркестрантами, лишь бы показать силу своего звука. Симфония "Что-то не так". Концерт для социофоба с оркестром.
Ладно, проехали. Заглушим жуткую музыку негромкими, но трудными мыслями. Они уберут эти звуки до самого нуля, это точно. Они всё что угодно уберут и перебьют.
Итак, мои мысли о начале, вернее, о том, что считать началом происходящего нынче со мной.
Наверное, начало всему - первые мои размышления о любви. Ещё в детстве. И не о моей любви к прекрасному принцу, никакой романтической чуши! Вообще - о любви, а ещё точнее - о любви ко мне. Которая невозможна в принципе. Был один-единственный человек, который в силу, очевидно, слабости характера и отсутствия принципов, любил меня просто так, такую, какая я есть. Папа. Его не стало, когда мне было восемь лет. И я тогда ещё не понимала, насколько наивно думать о человеке его ума, его уровня и веса в обществе, что де он слаб характером и не имеет принципов. Несочетаемо. Нереально. Невозможно. Но как ещё мог рассуждать маленький ребёнок, который уже к восьми годам усвоил главное: он, ребёнок, не получился. Он, вернее, она, девочка - глупа, некрасива, неуклюжа, ничем не радует этот мир. Папа никогда не спорил с этими мамиными утверждениями, никогда не говорил мне, что я вовсе не такая, а очень даже ничего себе. Нет. Каждый раз он всего лишь нежно шептал мне в ушко: "А я всё равно тебя люблю!" - и тихонько, будто воровато целовал в щёку. Я не сразу заметила, что делает он это только в те моменты, когда мама уже прооралась, ушла и нас не видит. Не знаю даже, догадывалась ли она об отцовских тайных ласках или даже знала о том, как папа меня жалеет и утешает. Наверное, всё-таки знала. Потому что однажды, когда мне было лет шестнадцать, в плохой момент наших отношений я крикнула ей: "А вот папа меня любил!", и она вдруг как-то очень быстро, будто всегда была готова парировать и ждала этих моих слов, отреагировала: "Ой, сделать вид и чмокнуть в щёчку может каждый дурак, который хочет дешёвой популярности!" То есть, не удивилась, ничего не спросила, не была растеряна и даже сама сказала про "чмокнуть". Знала. И то ли не верила в его искренность (дешёвая же популярность), то ли так и не смогла ему простить в том числе и этого.
Не знаю, что ещё она так и не простила папе, но ведь она его и не любила никогда. То есть, про "никогда" знать-то не могу, я вправе судить лишь о том, что видела собственными глазами. И то не совсем так... Видеть-то я видела, но в силу малолетства не могла ни верно оценивать, ни правильно понимать. Анализировать увиденное по-взрослому я стала много лет спустя, думая и вспоминая, но не подводила ли меня память? Я, скорее, помнила и анализировала свои воспоминания об ощущениях, о тех чувствах, что остались, возможно, вместо памяти... в качестве памяти... взамен памяти. Разве я могу побожиться, что всё было именно так, как мне кажется? Конечно, нет. В моём сознании оно было так, как запомнили мои чувства, мои эмоции, то есть, вполне могла случиться интерпретация событий, детская, очень личная интерпретация. Это я поняла довольно быстро, когда начала размышлять уже по-взрослому. Ведь в противном случае получалось бы, что добрый папа - что-то вроде артиста Меркурьева из легендарной "Золушки": добрый, но трусливый отец, страдавший под гнётом жены-чудовища (ах, великая Раневская, которой разгуляться было негде!).
Подобное восприятие диктовали мои эмоции, но моя же память протестовала: я помнила, как папа любил маму, как часто с нежностью и глуповатой улыбкой счастья делал ей массаж плеч, когда она приходила совершенно убитая с работы и чуть не плакала, что не может разогнуться "после этой восьмичасовой каторги за столом". Почему-то я помнила, что папа был дома... Не на работе? Возможно, он уже болел сердцем, возможно, у него был тогда больничный. И поэтому вечером он встречал маму и делал ей массаж. С любовью и тихими ласковыми словами: "Сейчас тебе полегчает, лапонька! Бедняжка ты моя милая! Сейчас я тебя спасу". А мама чуть ни мурлыкала под его руками от удовольствия... Было такое? Было! Какая уж "Золушка". Скорее, старосветские помещики.