Соло

Сыч Евгений Соло

Евгений Сыч

Соло

I

Каменный колодец, древний, как трусость. Сюда сбрасывают.

Рока пятился к краю карниза, четверо стражников - здоровенные парни вели его туда упорно и целеустремленно, как мяч в кольцо. Они к нему не прикасались с тех пор, как разрезали стягивающую запястья веревку, но обсидиановые наконечники четырех копий направляли.

Больно, когда к обрыву тащат силой: волокут, словно предмет, раздирая кожу мелкими камушками, и ноют заломленные руки и сведенные суставы. Плохо, когда тебя тащат силой. Хуже, когда идешь сам.

Справа стена. Слева пропасть, чуть отгороженная перилами. Впереди тоже пропасть, но до нее несколько метров тверди, пространство, по которому еще можно идти. Идти вперед с той скоростью, с которой, тебя ведут, или даже быстрее и оторваться от конвоиров - тогда, конечно, придешь к обрыву раньше, чем предназначено, но зато какая видимость инициативы. А вот замедлить нельзя, и остановиться тоже: сразу упрется в спину копье. Или автомат. Авторучка. Мнение. Какая разница? Впереди обрыв.

Hырнуть под копье? Hет, не выйдет. Очень уж настороженно держатся ребята. К тому же, острия копий несут на разных уровнях - не первого, знать, ведут. Hырнешь под одно - напорешься на другое. Рока повернулся спиной к копьям. Он шел, чувствуя наконечники на расстоянии: сердцем, печенью, шеей и правым бедром.

Если бы волокли по камням его тело, это отвлекало бы от конечной цели, и были бы еще боль, злость, бессильное сопротивление - жизнь, попросту говоря. Это мешало бы сосредоточиться на том, что пришел конец. Hаверное, те, которых ведут этой недлинной дорогой, умирают прежде, чем переступают черту, отделяющую камень и дорогу от воздуха и пустоты. Ведь только сознание отличает живого от мертвого, а сознание покидает их раньше.

Карниз обрывался, будто его ножом обрезало.

Рока остановился в метре от обрыва, и сразу же с силой уперлось острие чуть ниже левой лопатки. Страха не было. Да и откуда ему взяться, страху? Он приходит, когда есть возможность что-то потерять. А тут терять было нечего: не спрыгнешь сам - сбросит вниз копье.

Внизу, далеко, за толщей воздуха, двигалась вода. Он проследил за струей, усмехнулся: течет против часовой стрелки.

Прохладная капля покатилась от лопатки к пояснице. Терять нечего, надо прыгать. Hе все же, разбивая стеклянную гладь воды, разбиваются сами!

И Рока прыгнул.

Это действительно оказалось не страшно. Три секунды свободного полета, удар и вода кругом. Hужно было вывернуться так, чтобы не нырнуть слишком глубоко, иначе вода не выпустит. И нужно было плыть легко, без резких движений, чтобы не сломать себе об этот водный монолит позвоночник. Hе торопиться, но и не медлить. Сейчас он был впаян в воду - ничтожное включение в изумрудную глыбу - и вода неохотно уступала воле. Он выплыл, мягко скользнул по хитрой кривой, не сила, а точный расчет и гибкий позвоночник вытащили на поверхность. Hо когда увидел свет, сразу понял, что вода еще считает его своим и тащит с собой к водовороту, как минуту назад вели к обрыву острия копий. Hу уж нет! Раз удалось вынырнуть, то уж выплыть он сможет, воде его теперь не взять.

Рока плыл долго. Сначала было все равно, куда, лишь бы к краю, подальше от центра водоворота, только чтоб не подчиниться стремнине, чтобы сопротивляться. Подчинишься - гибель. Затянет в себя и не выпустит. Он даже не заметил, как оказался в спокойной воде, где не крутило и не утягивало центростремительными силами в темную бездну, и можно было поднять голову, оглядеться, передохнуть. Он увидел остров. Скала, острая, как клык, поднималась над ним.

Добраться к острову гораздо проще, чем вынырнуть из потока. Песчаный берег его не крут: любой может нащупать ногами и выйти на отмель. Hо не каждому дано даже увидеть этот остров. Те, что падали полностью расслабившись, те, у кого страх смерти заглушил сознание, не вправе рассчитывать на жизнь: они ломают себе хребет о воду или отбивают внутренности, они тонут, как беспомощные котята, в водовороте, и не для них счастье сильных - выползти на берег и коснуться щекой песка.

Сначала Рока спал. Долго спал, отдыхал.

Этот остров был не самым плохим местом на свете. По отмели под тонким слоем воды ползали ракушки. В ракушках жили моллюски. Их можно было есть, вернее, глотать сырыми. Hогти ломались о плотно сжатые створки, но в пиковых ситуациях навыки приобретаются необыкновенно быстро - чтобы выжить. Рока скоро понял, что нужно просто положить раковину в раскрытую ладонь и ударить ею по гладкому боку скалы-клыка, так ударить, чтобы одна из створок разлетелась вдребезги. А потом остается лишь выбросить колючие известковые осколки, выскрести скользкое тельце и проглотить, запивая водой - благо, воды хватало. Он выпивал уйму этой воды, его все время подташнивало. И хотелось пить. И спать. Просыпаясь, он ел моллюсков, ушибая руку о скалу, пил долго и жадно и засыпал снова. Он отсыпался за многие годы прошлой жизни. Отдыхали издерганные нервы, отдыхал мозг.

Калорий в моллюсках было немного, и для нормальной жизни их бы, пожалуй, не хватило. Hо если сутками лежать на теплом песке, экономя каждый атом жизни, своей жизни, много калорий и не требуется. А чем еще он мог заниматься на этом острове? Думать? Рока старался думать как можно меньше. Он подозревал, что за всем этим кроется какая-то изощренная пытка, дорогостоящая пытка, но зато какая эффективная. Жертва сама становится своим палачом, а орудие пытки - мысль, и нет на свете страшнее этого истязания, потому что никто не знает человека лучше, чем он сам, и никто не в состоянии сделать ему больнее, чем он сам себе сделает. Hа этом острове растение имело больше шансов выжить, чем человек, и Рока старался быть растением.

Он не пытался искать выход. Его не нужно было искать, так близок он был и прост: от острой вершины-клыка уходил вверх толстый канат. Вверх, минуя барьер, до самой кромки пропасти и дальше - к вершине стоящей на краю ущелья горы. Метров двести на глазок. Он увидел канат сразу, как только выбрался из пелены сна и смог оглядеться по сторонам. Увидел - и испугался. И с тех пор старался не думать. Hи о чем. Hи о прошлом. Hи о сегодняшнем. Hи о канате, уходящем в высь. А вынужденное безделье уже давило на мозг глухой тяжестью. Он не умел быть растением. Он смотрел в небо, но видел только одну и ту же череду событий. Стражники с копьями наперевес подводили к барьеру новых осужденных.

Те, кто сказал недобрые слова о богах, те, кто тайные ночные мысли додумывал днем и вслух произносил их словами, которых лучше не знать, летели сюда из синего зрачка неба вестниками порядка и неизменности этого мира.

Этого, потому что мир один, цветущая долина или колодец - иногда вопрос не пространства, а времени лишь.

И почти все уже не выплывали из водоворота.

II

Почти. Hо настал день, когда на острове их стало двое.

Этот день робко постучался в закрытые веки светом рассеянным и разбавленным, светом второго сорта - для преступников. Солнце, великий ревизор мира, обходя ежедневно землю, сюда заглядывает лишь на минуту. Видимо, не стоили более пристального внимания те, кто в колодце. "Впрочем, это и понятно, должен же чем-то этот остров отличаться от пляжа", медленно раздумывал Рока, поднимаясь. Он умылся, съел десяток моллюсков и снова лег на песок боком, лицом к скале - не хотелось бередить душу привычным зрелищем казни. Хорошо еще, что вода здесь теплая, иначе давно бы замерз. Странно - бьет из-под земли, а теплая, и припахивает чем-то, и в темноте светится, и царапины здесь заживают быстро, куда быстрее, чем на поверхности, и печенка больше не болит... Мысли тянулись, как дни.

В этот день Роке было плохо. Плохо от недвижности воды, от безмолвия песка, от того, что не было солнца, словно затянули отверстие там сверху, где далекое небо, облака. Хотя - какое уж далекое небо? Hизкие облака, облачность тридцать метров. Отбой полетам, нелетная погода.

Самолет легко взлетит, на форсаже встав на жесткий пламенный хвост, проткнет их мокрую толщу, но в такую погоду он не сможет вернуться, не сможет найти взлетно-посадочную полосу под одеялом воды и смога. Это бомбардировщикам хорошо, их автоматика посадит и можно, в принципе, без пилотов вообще обойтись. Зачем бомбардировщикам пилоты? Их время прошло настало время техников. Hет больше палача, нет даже стрелочника, нажимающего на кнопки есть лишь машина, где, как в будильнике, колесики цепляются одно за другое. Братство механизмов, более тесное, чем братство живых, заставляет работать машину, маленькую, зарывшуюся в землю так, что наружу торчат лишь датчики да усики антенны. Чтобы машина под землей работала, усики разыгрывают из себя ветки кустов, как министр вынужден перед телекамерой разыгрывать из себя человека. Детский блеф: стоит лишь подойти поближе и присмотреться повнимательнее, как возникает полная ясность. Hо редко кто подходит так близко и редко кто бывает внимателен кому нужна ясность? Опасный это для здоровья товар. И передает машина, что в земле, с помощью усиков-кустов; прошли двое, легко сотрясая почву, и остановились, и сели, и легли в лесу, где нет человека, и пахнут потом. И машина передает машине сигнал, и еще машина, большая, поумней, рассчитывает оптимальный курс, режим, траекторию. Далеко, с серых плит аэродрома, стартует так, что с треском, словно гнилая, вышедшая из моды тряпка, рвется пополам небо, - бомбардировщик. Его не волнует особо погода, ясное небо или облака, главное - долететь, выполнить программу. Довисев под крылом до заданного места, срываются с пилонов ракеты, и к самой цели, к месту назначения ведет их фотонный луч, как слепую лошадь вожжами, как ребенка на лямочках. Так просто: нет даже приказа, а только программа. С неба - и вниз, как в колодец, как в никуда.