— К-к-как сат-т-тана!.. — прыгающая челюсть мешала второму разбойнику говорить внятно. — Я ж-же т-тебе гов-ворил! Это сам р-рогатый… во плоти… Я г-говорил…
Он умолк: снаружи в пещеру просунулась чья-то испуганная физиономия.
— Кейн?..
— Да! — Волк был слишком растерян, чтобы с ходу соврать. — Смотри там как следует, Ла Мон! Сейчас мы с Крысой к тебе подойдем…
Физиономия исчезла, и Ле Лу повернулся к подельщику.
— Похоже, банде конец, — сказал он. — Ты, я да этот ворюга Ла Мон — вот и все, что осталось. Что предлагаешь?
Побелевшие губы Крысы с трудом выдавили:
— Бежать!..
— Дело говоришь. Давай-ка заберем камешки и золото из этих сундучков да и сделаем ноги через потайной ход.
— А Ла Мон?..
— Пускай себе караулит хоть до второго пришествия. Тебе что, больно надо делить добро натрое, когда можно пополам?
Злобную рожу Крысы перекосило бледное подобие улыбки. Потом неожиданная мысль поразила его.
— Он… — и Крыса кивнул на мертвое тело на полу, — помнится, сказал что-то вроде: «…и я подоспел сюда ПЕРВЫМ». Он что, имел в виду, что Кейн гнался за ним, направляясь… сюда?
Волк только кивнул, утвердительно и нетерпеливо. Крыса поспешно бросился к сундукам.
Огарок, тлевший на колченогом столе, освещал безумную сцену. Неверный мечущийся свет бросал алые блики, отражаясь в луже крови, все шире расползавшейся из-под мертвого тела; он играл на самоцветах и золоте, которые торопливые руки выгребали из окованных медью сундуков, выстроившихся вдоль стен; наблюдательный взгляд мог бы заметить, что глаза Волка блестели совершенно так же, как и его спрятанный в ножны кинжал.
И вот наконец сундуки опустели, а их содержимое мерцающей грудой было свалено на окровавленный пол. Тут Волк замер, прислушиваясь. Снаружи было тихо. Ночь стояла безлунная, и живое воображение Ле Лу мигом нарисовало убийцу в черном — Соломона Кейна, крадущегося сквозь мрак по его душу. Неслышный силуэт, тень среди теней… Волк криво усмехнулся. Ну уж нет, сказал он себе. На сей раз англичанин останется в дураках.
— Еще сундучок забыл, — буркнул он, указывая рукой.
Крыса удивленно издал невнятное восклицание и склонился над сундуком, на который указывал ему главарь. Волк прыгнул к нему одним движением, как кот. И по рукоять всадил кинжал Крысе в спину, между лопатками. Разбойник осел на пол, не издав ни звука.
— Спрашивается, зачем вообще что-то делить? — пробормотал Ле Лу, вытирая кровавый клинок о камзол мертвеца. — А теперь позаботимся о Ла Моне…
И он шагнул было к двери, но тут же остановился как вкопанный. А потом отшатнулся назад.
Сперва ему показалось, что это была тень человека, стоявшего на пороге. Потом он увидел, что это была не тень, а сам человек. Человек в черном. Который стоял до того неподвижно, что свет мерцающего огарка делал его пугающе похожим на тень.
Он был высокого роста, не меньше самого Ле Лу, и одеяние его было сплошь черно, от шляпы до башмаков. Такая простая, ничем не украшенная, облегающая одежда, удивительно подходившая к бледному сумрачному лицу. Широкие плечи и длинные руки безошибочно выдавали в нем фехтовальщика. Как, впрочем, и длинная рапира, которую он держал наготове. Лицо у человека было замкнутое и мрачное. Угрюмая бледность, особенно в неверном свете, делала его похожим на выходца с того света. А грозно сдвинутые брови и вовсе наводили на мысли о дьявольщине.
Глаза — большие, глубоко посаженные, немигающие — смотрели на бандита в упор, и Ле Лу, глядя в них, так и не понял, какого же они цвета. Пожалуй, единственным, что нарушало вполне мефистофельское обличье незнакомца, был высокий, широкий лоб. Но и его наполовину скрывала мягкая шляпа без пера.
Вот такой человек. Лоб мечтателя, погруженного внутрь себя идеалиста — и притом глаза и тонкий прямой нос фанатика. Какого-нибудь стороннего наблюдателя наверняка потрясли бы глаза обоих этих мужчин, стоявших друг против друга. В обоих таилась невероятная сила. Но на том и кончалось все сходство.
Глаза у бандита были как камни, свет в них почти не проникал. В них переливался мерцающий блеск, но какой-то мелкий, поверхностный. Так блестит дорогой самоцвет. В глазах были насмешка, бесстрашие и жестокость.
Глаза человека в черном глубоко сидели в глазницах и холодно взирали из-под нависших бровей. Тому, кто заглядывал в них, казалось, будто смотришь с края обрыва в ледяную бездну.
И вот их взгляды схлестнулись, и Волк, привыкший внушать страх, ощутил странный холодок, пробежавший по позвоночнику. Это чувство было ему внове. И он, живший ради острых ощущений, неожиданно захохотал.