слона раздавались и для англичанина, и для француза, и для японца, и для бурята...» Л из 11арижа политический эмигрант большевик Владимир Ульянов (Ленин) упорно - как это умел делать только он один - вдалбливал снос: «Умер Лев Толстой. Его мировое значение как художника, его мировая известность как мыслителя и проповедника, и то и другое отражает по-своему мировое значение русской революции». Правы были, как это часто бывает, все трое. Мы привыкли думать о Толстом как о феномене культуры XIX пека, создателе «Войны и мира» (1863-1877), быть может, величайшего романа в истории жанра, и таких шедевров - каждый в своем роде, - как «Анна Каренина» (1873-1877) и «Смерть Ивана Ильича» (1XS6). Между тем трудно даже вообразить себе, до какой степени этот гигант доминировал не только в культурной, но и в политической жизни начала XX века. Брюсов не преувеличивал: Толстой был всемирным авторитетом. О Толстом говорили, что он соединяет с на ну Вольтера, популярность Руссо и авторитет Гете, сравнивали с легендарными библейскими пророками. В своей родовой усадьбе Ясная Поляна, в двухстах километрах к югу от Москвы, Толстой принимал посетителей со всех концов света, стекавшихся к нему, чтобы услышать его антиправительственные и антибуржуазные проповеди. Горький в своих воспоминаниях о Толстом, этом шедевре русской non-fiction XX века, признавался, что, глядя на него, не без зависти думал: «Этот человек - богоподобен!» И однако, Толстой был весь соткан из противоречий, вмещая в себя, по выражению Уолта Уитмена, «множества». Он был и убежденным архаистом, и естественным новатором одновременно - и в жизни, и в писательстве, и в своей страстной религиозной и политической проповеди, граничившей с тотальным анархизмом. Тот же Горький заметил в связи с Толстым не без язвительности (и как бы противореча своему же заявленному энтузиазму): «Психологически было бы вполне естественно, чтоб великие художники и во грехах своих являлись крупнее обыкновенных грешников». (Наблюдение ЭТО было справедливо и в отношении самого Горького, да и к другим культурным титанам века оно вполне приложимо.) ("очииения Толстого тоже хотя и принадлежали к вершинам реализма XIX пека, по смело выходили за его рамки. Здесь еще одно Противоречие. Толстой, как известно, отрицал и высмеивал модернистом, но художественные открытия Толстого очень им пригодились. Oi «внутреннего монолога» Толстого рукой подать до потока сознания и «Улиссе» Джеймса Джойса. Теоретик русского формализма Виктор Шкловский уверенно зачислял Льва Толстого в авангардисты: «Лев Толстой в своих вещах формальных, как музыка, делал построения типа остранения(называние вещи не обычным именем)», - и приводил как пример описание Толстым театральных декораций каккусков раскрашенного картона или института собственности через восприятие лошади. (Метод «остранения» был позднее подхвачен и развит Бертольтом Брехтом и другими европейскими авангардистами.) Откровением для русского общества стал выход в 1911-1912 годах трех неказистых, серого цвета томов «Посмертных художественных произведений Л.Н. Толстого», включавших такие шедевры, как «Отец Сергий», пьеса «Живой труп», в которой, согласно Шкловскому, Толстому удалось «зафиксировать живую речь недоговоренных фраз», и провидческая повесть о бесконечной русско-чеченской войне «Хаджи-Мурат», над которой писатель работал до 1906 года. (Отметим, что первый том этого издания вышел тиражом в 1000 экземпляров, а третий - уже в 35 000.) Через полвека Шкловский, изменивший радикальным воззрениям своей молодости, но оставшийся парадоксалистом, в разговоре со мной доказывал, что в «Хаджи-Мурате» Толстой предвосхитил социалистический реализм (документальность сюжета сквозь романтическую призму). «Это Толстой - отец соцреализма, а вовсе не Горький, как вас учат», - вызывающе сипел достигший к этому времени возраста Толстого 82-летний Шкловский. Если Толстой как писатель позиционировался как патрон литературных течений от реализма до соцреализма, то неудивительно, что В политическом плане на него тоже наклеивали множество противоречивых ярлыков. Современники называли Толстого и кающимся аристократом, и выразителем интересов патриархального русского крестьянства, и революционером, и христианским анархистом. Так' и было: Толстой проповедовал предельное опрощение жизни, считал всякую власть безнравственной и незаконной и при этом призывал к непротивлению злу, то есть к полному и безусловному отказу от какого бы то ни было насилия. Он гневно протестовал против смертной казни в России (в знаменитой статье 1909 года «Не могу молчать»). Он также не признавал авторитета организованной религии. Это неминуемо привело Толстого к открытому, непримиримому и, как многие считают, роковому для судеб России конфликту с самодержавием и Православной Церковью.
I ий- is апреле 1896 года, перед самой коронацией царя Николая II, Константин Победоносцев, могущественный обер-прокурор Святейшего Синода, управлявший делами Русской Православной I (еркви, поносил Толстого (приблизительно в том же духе, как спу-i IЯ три четверти века с лишним будут поносить другого писателя, Л н-кеандра Солженицына, члены советского Политбюро): «Он разноси 1 по всей России страшную заразу анархии и безверия... Очевидно - он враг Церкви, враг всякого правительства и всякого гражданского порядка. Есть предположение в Синоде объявить его отлученным ОТ Церкви, во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому». Идею Победоносцева об отлучении писателя от Церкви Св. Синод реализовал в 1901 году, а в 1902 году Толстой обратился к Николаю II (именуя царя - «любезный брат») с посланием, в котором суммировал свои воззрения на царский строй и официальную Церковь: «('амодержавие есть форма правления отжившая... И потому поддер-ж и вать эту форму правления и связанное с нею православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел». Неужели Толстой надеялся, что своим дерзким обращением проймет царя, что тот «поймет то дурное, что делает»? Николай II его Проигнорировал, а писатель оценил царя как «жалкого, слабого, глупою» правителя. Толстой хотел учить, а не скромно и почтительно советовать, как того требовал ритуал, - такова была его позиция, модель поведения. Николай II (чьим советником в тот момент был I [обедоносцев, а с 1907 года - Григорий Распутин) не собирался исполнять роль ученика. Диалог не состоялся, да и не мог состояться. Соответственно, не реализовалась и предложенная Толстым модель взаимоотношений и взаимодействия современного монарха и великого Писателя, государства и «культурного героя». Именно такую, «толстовскую», модель попытались в дальнейшем воссоздать - каждый по своему Горький и Солженицын, через 80 лет в своем знаменитом «')тюде о монархе» из романа «Август' Четырнадцатого» обрисовавший Николая II с большой симпатией и пониманием: уж не видел ли « олжепипын себя, В мире художественной фантазии, в роли иде- ального собеседника и наставника последнего царя? (Подобное впечатление создается при чтении многих страниц исторической эпопеи Солженицына «Красное Колесо».) Умный и циничный Алексей Суворин, могущественный издатель промонархической газеты «Новое время», резюмировал в своем дневнике 29 мая 1901 года: «Два царя у нас: Николай II и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет Трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против I ler`o свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в. заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост». Суворин точно описал кардинально новую для российской общественной жизни ситуацию. В лице Толстого русская культура выдвинула лидера, который уже не довольствовался ролью «второго правительства», то есть теневого кабинета (вспомним солженицынский афоризм). Он хотел быть (и многим таковым и казался) «первымправительством». Толстой претендовал на то, чтобы диктовать царскому правительству свои пути решения ключевых социальных и политических вопросов: войны и мира (буквально), земельной, административной и судебной реформ. «Сила его позиции, - объяснял ведущий толстовед Ьорис Эйхенбаум, - заключалась в том, что, противопоставляя себя )iioxe, он не отворачивался от нее». Именно эта небывалая по влиятельности общественная позиция Толстого дала основание Ленину назвать писателя в 1908 году «зеркалом русской революции». Ленин сформулировал тогда, чем революционен Толстой: это «беспощадная критика капиталистиче ской эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс...». Толстой подрывал легитимность монархии, своими писаниями лишая ее главного оружия - ощущения собственного величия и неприкасаемости. Но Толстой замахивался на большее, на что ни Николай II, ни Ленин не претендовали: ему было мало власти земной. Еще 27-летним молодым человеком Толстой задумал (об этом есть запись в его дневниках) новую религию и шел к осуществлению этой идеи всю жизнь, шаг за смелым шагом выстраивая свой беспрецедентный для новой »ры имидж демиурга. В толстовской схеме вещей Христос и Будда выступали всею лишь в качестве поддающихся рациональному объ