Кум опять поскреб подбородок.
— Ты знаешь что, ты оставь ее у меня. Я еще раз хорошенько почитаю и сожгу… Я что-то недопонял здесь.
— Ладно.
— Только не говори никому. А то и тебя и меня заберут.
— Ну знамо дело. Это не шутка.
— Вот-вот…
Леонтьич шел домой, довольный тем, что удивил кума.
3
В эту ночь Андрей Борков почти не спал. Проводив кума Леонтьича, он не один раз перечитал листовку, а утром чуть свет побежал к своему дружку и однополчанину Акиму Волчкову.
Волчков встретил Андрея в ограде — колол дрова. Медлительный всегда, он и тут старательно устанавливал чурку, не спеша взмахивал колуном и столь же усердно опускал его.
— Садись, Андрей. Ну как со здоровьишком?
Второй год давило у Андрея в груди. К весне становилось хуже, поэтому и списали из армии.
— Ничего, скриплю помаленьку, — Андрей присел на завалинку.
— Что слышно?
Борков зыркнул по сторонам. Подсел поближе к Волчкову, заговорил вполголоса:
— Знаешь, Аким, что я к тебе пришел? Говорят, в Камне большевики опять объявились. Любопытно.
Волчков удивленно посмотрел на Андрея.
— Кто это тебе сказал?
— Кум был у меня вчера, Юдин.
Аким разочарованно свистнул:
— Юдин и сбрешет — дорого не возьмет.
— Нет, правда. Он листовку привёз оттуда.
— Показывал тебе? Или сказал, что дома забыл?
— У меня она, вот — в кармане.
— А ну дай посмотрю.
— Пойдем в хату.
Листовку Волчков прочел не спеша, внимательно. Минут пять сидел над ней молча. Потом посмотрел на Андрея.
— Разболтает он. Это же такой балабон!
— Не разболтает. Я его еще разок припугну. Он ведь трусоватый… Любопытно, как ты думаешь?
— А что, ветерок дунул.
— Знаешь, Аким, я так считаю: ничего другого мы сделать не можем, а вот листовку переписать и подбросить кому-нибудь — по силам. Это сегодня ночью я надумал.
Аким с интересом глянул на друга.
— Это ты дело придумал, — согласился он. — Листовка для них — что головешка под хвост.
И он полез в сундук за тетрадкой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Пасха…
Нет на Руси торжественнее праздника. К нему готовятся загодя. В этот праздник гуляют все, даже те, кто после пойдет к соседу просить хлеба на прокорм семьи.
Всякий раз водка и пахучий самогон рекой льются. В Усть-Мосихе на длинных кривых улицах бывает непривычно многолюдно. В трех издавна облюбованных местах— в центре села перед церковью, на песчаной опушке бора и на плотине около пруда — цветастыми букетами кружатся девичьи сарафаны. Захлебываются гармони. Торжественны и нарядны бывают в эти дни села.
Но не только праздничной благодатью лучатся села и деревни в этот «праздник праздников». Силой русской меряются люди. Ходят «стенка на стенку», улица на улицу, край на край. Нередко такие состязания кончаются драками, которые вспыхивают то в одном, то в другом конце села. С треском рвутся праздничные сатиновые рубахи, с хрустом выламываются из плетней колья, леденя душу, свистят над головами оглобли. Дерутся с упоением, ломают друг другу ребра, руки, кровавят лица. На влажной, парящей под щедрым весенним солнцем земле подолгу потом темнеют бордовые пятна крови. Так велось испокон.
Даже в этот смутный девятнадцатый год по баням и заимкам курились самодельные аппараты, перегоняя на самогон последнее крестьянское зерно — все одно Колчак заберет. Люди старались забыть обо всем: и о вынутом недавно из петли Кузьме Полушине, и об угнанном скоте, и выгребенном хлебе. Пили, заливали свою горькую жизнь неочищенной, пахнущей гарью мутной жидкостью. Так праздновала пасху большая часть села…
На третий день пасхи отец Евгений проснулся чуть свет. Он со стоном оторвал голову от подушки, сел на высокой деревянной кровати, свесив чуть не до пола мосластые ноги в бязевых кальсонах. Голова разламывалась.
— О господи, — простонал он, — прости мою душу грешную.
Длинные черные волосы были взлохмачены и торчали в разные стороны, в свалявшейся бороде запутались кусочки квашеной капусты, огуречные семечки.
— Мать? — хриплым голосом позвал он попадью и сморщился от страшной головной боли.
Из кухни показалась матушка, молодая полная женщина с черными грустными глазами.
— Дай-ка, голубушка, рассолу, а то совсем помираю, — взмолился отец Евгений, растирая под рубахой волосатую грудь.
Огуречный рассол пил долго, громко сопя. Оторвался от расписной деревянной чашки, перевел дух. Все это время матушка смотрела на него укоризненно, а потом покачала головой: