Милославский вызвал начальника разведки Чайникова, молодого белокурого парня, лихого кавалериста.
— Проводи нашего нового комиссара на квартиру ко мне. Пусть пока отдохнет там. А сам немедленно подыщи ему хорошую квартиру. Знаешь, такую — чтобы никаких неудобств, чтобы ребятишек в доме не было. Словом, чтобы человек мог по-настоящему отдохнуть.
— Наоборот, я очень люблю ребятишек. И вообще напрасно вы так заботитесь обо мне, — улыбнулся Белоножкин. — Квартиру я себе найду сам и… обязательно с ребятишками. А сегодня поеду с отрядом, пусть мне приведут коня.
Милославский пожал плечами.
Выехали в ночь. Перед выступлением Милославский представил комиссара отряду. Белоножкин выступил. Партизанам понравилось, что речь была короткой — надоели разглагольствования. Особенно если начнет выступать Милославский. А выступает он после каждого боя и меньше двух часов не говорит…
Весь отряд, за исключением взвода разведки, ехал на подводах. Разведчики пылили впереди. Болоножкин выехал вместе с Милославским. На полпути между Куликово и Грамотино обогнал колонну и присоединился к разведчикам. Выравнял коня с ехавшим впереди Чайниковым. Заговорил:
— Откуда родом?
Чайников, свесившись на левый бок, повернулся к комиссару, охотно заговорил:
— Здешний я, из Рожней. Действительную служил в кавалерии, унтером был. А теперь вот в разведке, тоже вроде кавалерии.
— Как думаешь, к зиме разделаемся с верховным правителем?
Чайников засмеялся.
— По мне хоть до следующей зимы воевать — все равно.
— Почему? — удивился Белоножкин.
— Отвык я уже от хозяйства, от дому. Пятый год не слезаю с лошади и винтовку не снимаю с плеч. На ночь снимешь ее — вроде чего-то не хватает, неловко себя чувствуешь, будто штаны с тебя стянули.
— Но ведь на войне и убивают.
— А мне все равно.
— Любопытно, — качнул головой Белоножкин. — А вот ребята, наверно, думают по-другому, а?
Филька Кочетов, ехавший сзади Белоножкина и Чайникова, ответил:
— Я хоть и не воевал еще, а все одно торопиться мне некуда — дома-то у меня нет. Опять в работники к Хворостову?
— В работники? Вот поэтому и воюем, чтобы не работать больше на богатеев, — поворачивая и заставляя коня идти боком, ответил Белоножкин. — Ради чего мы восстание подняли? Ради этого. В коммуну пойдешь, будешь работать, учиться будешь.
— Хо, учиться, работать! Милославский вон говорит, что мы — те, кто поднял восстание, — у власти должны стоять. А вы говорите, работать!
— Вы его не так поняли, — возразил Белоножкин. — Вы думаете, быть у власти — значит, сидеть где-то на высоком кресле и указывать: сделай то, сделай это?
Партизаны засмеялись.
— Быть у власти, — продолжал Белоножкин, — это прежде всего работать, очень много работать и еще больше учиться.
— А за что же мы тогда кровь проливали? — обиделся Филька.
Все, в том числе и Чайников, с интересом прислушивались к разговору.
— Вот за это и проливали: чтобы работать не на дядю, а на себя, чтобы строить новую, хорошую жизнь… А ты где же это успел кровь пролить — ты же только говорил, что не воевал еще?
По рядам опять прошел смешок. Белоножкин чутьем опытного организатора улавливал, что основная масса разведчиков заинтересовалась разговором.
— Я не о себе, — смутился Филька, — я вообще.
— Зачем же вообще?
— Ну хорошо! — вдруг запетушился Филька. — Давайте обо мне говорить. До восстания я батрачил у Хворостова? Батрачил. Кончится война, установим власть, что я буду дальше делать? Люди разъедутся по домам, хозяйством займутся, а я? У меня ни кола ни двора. В примаки идти к Юдину, в зятевья? Это то же самое, что к Хворостову в работники. Ну?
Несмотря на темень, чувствовалось: Филька елозит по седлу, а Белоножкин, судя по каким-то еле уловимым хмыканьям, улыбается.
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— О, милый мой! — протянул весело Белоножкин. — Да я бы в твои годы не о кресле мечтал, а о тракторе.
— А что это такое? — спросил кто-то из рядов.
Белоножкин выдержал паузу. Ответил:
— Машина, на которой землю пашут.
— Что это, навроде плуга или чего?
— Навроде лошади, — ответил Белоножкин и намеренно смолк.
Тот же голос сзади усомнился:
— Ну да, навроде лошади…