— А Филька… Филипп как, Кочетов? — несмело подала голос Настя.
— Кочетов арестован как соучастник вражеских действий Милославского.
— С ним что будет? — Настя выжидающе и моляще подняла глаза на Данилова.
— Ничего я вам не могу сказать. Следствие только началось. Когда оно закончится, все будет ясно.
К Данилову подошел высокий плечистый парень в офицерской шинели, и они медленно пошли вдоль улицы, о чем-то оживленно разговаривая.
5
Петр Леонтьич нет-нет да и наведывался в Усть-Мосиху — за скотиной присмотреть дома, помочь жене по хозяйству. Да и вообще он никогда раньше не отлучался на столь длительное время от дома, поэтому тянуло к своему, десятилетиями насиженному. Там, в своей-то избе, даже на печке пахло как-то по-особенному — нигде так не пахло, в скольких избах ему ни приходилось ночевать в его теперешнем походном положении.
В один из таких приездов, когда он, сдерживая рвущихся домой лошадей, завернул к лавке (хотелось купить бабке гостинцев — в Куликово разве купишь, там народищу столько, что все под метлу метут), его окликнули:
— Дядя Петро!
Не сразу дошло, что его кличут. С годами привык, чтобы Леонтьичем звали — по батюшке. Всмотрелся в незнакомого улыбающегося мужика. Всплеснул руками:
— Степка, ты, что ли? — признал наконец племяша, лет пять назад пропавшего без вести на германском фронте. — Ух ты, холера тебя задери! Объявился?.. Я всегда говорил: кто-кто, а Степка наш не пропадет! Молодец!
Леонтьич топтался вокруг племянника, шлепая себя по ляжкам, а обняться вроде не решался — не знал, с какой стороны подступиться к ладно одетому племяшу. Лишь бормотал:
— Живой, стало быть?
— Живой, дядя Петро, живой. А куда я денусь?
— Будто там не пропадают без вести? И на глазах не гибнут?
— Ежели головы нет на плечах, то и гибнут.
— Тебя послушать, так будто одних дураков убивают на фронте?
— Да почти что так оно и есть…
Наконец племяш, державший все это время дядьку за руки, подтянул его к себе. Обнялись. Постояли, похлопывая друг друга по спине. Неуклюже — со стороны если смотреть — вышла эта процедура изъявления нежности. Но это — если со стороны.
— Ну дак чо, Степушка, дорогой ты мой племянничек, — растроганно промолвил Леонтьич. — Поедем. Гостем будешь самым желанным.
— Нет, дядя Петро. Слушай меня внимательно: мы до Куликовой дотянем, там и заночуем, чтоб завтра меньше ехать осталось. — Он повернулся к стоявшим немного в стороне у подводы двум крепким, мордатым парням, будто советуясь с ними.
— Твои дружки? — заглядывая снизу вверх на племянника, полушепотом спросил Леонтьич. — В партизаны, что ли, собрались? — с оттенком превосходства бывалого партизана спросил он.
— Нет, дядя. Мы уж давно в партизанах.
— А что-то ружей при вас нету?
— Мы, дядя, в атаку не ходим. Мы при Главном штабе служим.
— При Гла-авном? — изумился Леонтьич. Слышал он, что Где — то есть такой, Главный штаб, который над всеми партизанами, надо полагать, возвышается. Значит, племяш его сподобился туда угодить. — Стало быть, вы прямо самому Мамонтову подчиняетесь?
Племяш засмеялся, подмигнул товарищам.
— Нет, дядя. Слушай меня внимательно: мы и Мамонтову не подчиняемся.
Леонтьич присвистнул:
— Это как же понимать? Стало быть, выше Мамонтова?
— Да вроде бы…
Леонтьич отступил шага на два, удивленно и несколько недоверчиво смотрел на племянника. Потом, видимо, решил, что племянник шутит над стариком дядей, решительно сказал:
— Ладно. Чего вы на ночь глядя поедете в Куликово? Кто вас там ждет? Там в каждой избе битком набито ночёвщиков. Ступить некуда. У меня ночуете. Помаленьку выпьем со свиданки-то. Иначе же нельзя. А утречком раненько я вас оттартаю… Хотя у вас свои лошади есть…
Выпили не «помаленьку». Почти четверть самогону усидели досуха — здоровы ребята пить. Наборзели, видать, в этом занятии.
— Ну как мать-то живет? — спросил Леонтьич, пересаживаясь поближе к племяшу и, наверное, надеясь услышать обстоятельный рассказ о своей сестре.
Но племянник ответил коротко:
— Ничего. Живет.
— Здоровье-то как у нее?
Племянник долго молчал, то ли собирался с мыслями, то ли никак не мог решиться сообщить какую-то тайну, потому что то и дело посматривал на своих спутников. И вдруг сказал:
— Слушай меня внимательно. На голову часто жалуется. И вообще ничего не помнит, что делает — тут же все забывает напрочь. Фершалу ее показывал. Говорит, эта… как ее?.. Склероз, говорит. Медицина бессильна. Болесть такая есть.