Леонтьич покачал головой.
— Бессильна, говоришь? Ну, ничего, Бог даст, обойдется само собой. У меня, вон, тоже кружится иногда все вокруг. А потом перестает. Особенно когда выпьешь, хорошо так бывает. Пройдет.
— Вот и я ей то же говорю самое.
— У матери нашей, у бабки твоей, все время шумело в голове, и тоже иной раз забывала, как нас всех звать… Ничего, прожила жизнь. — Леонтьич привычно засуетился, наливая в рюмки мутный самогон, передвигая по столу миски с закусью. — Ничего, поправится.
— Нет, теперь уж не поправится. Так и придется жить.
— Ну и так проживет. Не сильно уж много и осталось- то, — прикинул Леонтьич.
— Вот и я то же говорю, — подтвердил племяш.
Леонтьич поражался: спутники его племяша вечер просидели за столом и рта еще не раскрыли. Голоса их не слышал. Надо же — что за люди! Такое терпение. Только глазами зырк да зырк по сторонам — все видят, все замечают, на это Леонтьич обратил внимание.
— Так кто же вы такие? — осмелел подгулявший Леонтьич, улыбчиво поглядывая на неожиданных гостей, будто ожидая подготовленную для него шутку.
— Слушай меня внимательно, дядя Петро. Мы, дорогой мой, такие люди, с которыми лучше вообще не иметь дела. Даже вот за таким столом, — кивнул на самогонку и на закусь. — Мы ни друзей, ни родню не признаем. Страшные мы люди, старик. Не расспрашивай нас ни о чем. Не приведи тебя Бог встретиться с нами не за таким вот столом, а за тем, на котором красное, революционное сукно. Понял?.. — махнул рукой. — Хорошо, что не понял. Спать будешь спокойней…
Подпившему деду было море по колено. Он спать не собирался…
— А все ж таки, кто же вы есть? Кто, коль самому Мамонтову не подчиняетесь? Или ты давечь для красного словца сбрехнул?
Племяш сбросил сердито улыбку с лица, как об пол шмякнул ею — тихо сразу стало. Где-то далеко за озером надрывно загавкала собака, голосисто пропел молодой петушок.
— Слушай меня внимательно. Ты слыхал такое слово «Ревтрибунал»?
Леонтьич даже глазом не моргнул — не слыхал отродясь он такого слова.
— Так вот, это мы и есть, — закончил племяш и опять замолчал, ожидая эффекта. Но эффекта не было — темнота, непросвещенность! По непросвещенности своей и не пугаются, думал племянник.
Ребята так же молча поднялись из-за стола, ни спасибо, Ничего еще не сказали хозяину, лба не перекрестили, забрались на полати. И сразу захрапели.
Племянника с дядей сон не брал.
Гость с интересом слушал родословную свою — кто ему еще расскажет о его дедах и прадедах по материной линии, о многочисленных тетушках, дядюшках, двоюродных племянниках и племянницах. И вообще это было интересно. Дядя Петро рассказывал азартно, то и дело вскакивал с лавки, махал руками. Он не мог быть равнодушным — ведь о себе рассказывал, о своем самом кровном, чему посвятил всю жизнь.
Семейство Юдиных — сколько помнит себя Петр Леонтьич — стремилось сначала к достатку, потом — к богатству. Только он один из всего семейства не добрался до богатства — достаток не покидал его, но до богатства так и не дотянулся. А все остальные Юдины к концу жизни своей выходили в число сельских богатеев — один брат в Ребрихе, другой — в Мысах. Хотя в уездном масштабе так никто из них и не поднялся. Всю свою жизнь встречались Юдины чаще всего на ярмарках — то в Тюменцево, то в Усть-Мосихе, а иногда и в Камне. И при таких встречах смеются Юдины который уже десяток лет, передавая из поколения в поколение рассказ о том, как их прадед Прокофий богатеть начинал… во сие. Каждую зиму он видел себя во сне богатым: на одной и той же тройке, которая однажды в молодости ослепила его на винокуровском конзаводе, разъезжал он по главной устьмосихинской улице в медвежьей шубе, и все встречные сельчане кланялись ему в пояс… У него и свои кони были неплохие — пол-улицы оглядывалось, когда он проезжал. Пол-улицы. Но не вся деревня!.. А та, винокуровская тройка на зависть всей губернии…
Так свою мечту о винокуровской тройке и передал он старшему внуку Леонтию, которого еще мальчишкой возил специально на конзавод. Сыновья еще до этого отвергли мечту, считали отца к старости блажным. Внук же принял. Но тоже помечтал-помечтал о сказочной тройке и вскоре понял, что сказки не сбываются. Плюнул. Завел маслобойку. Съездил в Славгородский уезд, пригнал оттуда от немцев полдюжины рослых, прожорливых коров черно-белой масти, коров-ведерниц. И стал заливаться, что называется, молоком. И мечта у него появилась другая. Не о тройке винокуровской, а о том, чтобы детей своих вывести в люди, хорошо пристроить в жизни. На исходе минувшего века выдал он старшую дочь свою в богатую семью Сладких — фамилия такая сахарная у жениха оказалась. Петро мальчишкой долго дразнил сестру Марьей-сладкой…