Долго молчали комиссары. Долго сидели опустив головы. Думали. О чем? Каждый о своем. А все вместе — о жизни, о мужике, о хлебе. И о самогоне.
После Плотникова никто выступать не стал.
Совещание решило так: хлеб у мужика не трогать, не разорять мужика, так как он есть опора всякой власти, в том числе и новой, Советской. А самогон? Самогон пусть гонит, потому как казенки в лавках нету. Но чтоб знал меру — не гнать без чура. Не все пропивать — чтоб и на семена всем осталось к будущей весне, и зиму чтоб прокормиться было чем и армии и населению. А решили так лишь потому, что все знают: мужик зря хлеб переводить не будет — он у него собственным его потом политый. И если власти не будут почем зря забирать у мужика хлеб, то мужик ни за что ни про что хлеб на самогон не переведет. Словом, так: не лезть к мужику в амбар. Захочет — сам привезет, продаст или так пожертвует, не захочет — силком не брать, не отпугивать мужика от новой власти.
Голосовали за это почти все. Только некоторые из особо приближенных к Облакому засомневались: а ежели он не захочет, ежели мужик не захочет привезти и продать? А тем более так пожертвовать? Ведь такое может быть? Что прикажете тогда? Как прикажете с ним, с мужиком с этим поступать? В ножки ему кланяться?
— Да, конечно, кланяться, — ответил Плотников. — И не простым поклоном. Что толку от твоего поклона? Товары давай. Товарами кланяйся. Тогда он тебе и хлеб привезет и мясо, и шерсть, и кожу — все привезет.
— А где его взять, товар-то?
— Это уж пусть у тебя голова об этом болит, коль ты объявил себя властью.
— Да хоть какая власть, — вмешался внимательно слушавший Голиков. — Если нет товаров — где ты их возьмешь?
Плотников отвечал неторопливо, чувствовалось, что все это у него много раз думано и передумано.
— Значит, товаров нет, взять негде, а наган под рукой? Пришел, наставил и — добыл хлеб. Так проще, да?
Голиков молчит. Молчат и те немногие, кто его поддерживал.
— Тогда получается, что ты не власть, а грабитель?
Собравшиеся молчат. Все молчат, и с интересом следят за поединком спокойного, уверенного в себе комиссара Первого полка и председателя Облакома, все время оглядывающегося на собравшихся, ища у них поддержки.
— Но это же все делается законным образом, — высказался Голиков.
— А что это такое, в твоем понимании, законным образом?
— Ну, как… Ну, решили…
— Решили? Вот мы… вот эти, сидящие тут, взяли и решили? Да? Написали бумажку. Ты берешь в левую руку, эту нашу полуграмотную бумажку, а в правую берешь наган и идешь к Иванову, Петрову, Сидорову и объявляешь, что вот мы тут решили и на основании этого выгребаешь хлеб и считаешь, что делаешь это на законном основании? Так?.. Сегодня здесь сидим мы. Завтра на нашем месте будут другие. Решать будут по-другому. Что же это за закон такой, а?
Все молчат. Уж больно резонно все. Уж больно все на свои полочки разложил. Именно так оно и делалось. А порой вообще никаких бумажек не пишут. Идут и — забирают. С одним наганом. Без бумажки. Именем революции…
— Так ведь страна голодает! — подал голос из дальнего угла работник Главного штаба Толоконников.
— Да мужику-то какое дело! — нагнетал психологическое давление Плотников. — Какое ему-то дело! Я вот сейчас подойду к тебе, Толоконников, я еще утром заметил, какие у тебя хорошие яловые сапоги. Подойду и скажу: снимай сапоги! А ты скажешь: с чего бы это ради? А с того ради, скажу, что ты штабной работник просидишь и в дырявых, а я комиссар полка, мне людей вести в бой, как я в дырявых их поведу, а? Что ты на это скажешь?
— А я скажу: чего же ты, как та стрекоза, не позаботился о своих ногах, когда еще осени не было, затепло? Вот я что скажу.
— Вот то-то и оно. Значит, я должен загодя заботиться о себе, да?
— Конечно, — согласился Толоконников. Он поднялся во весь свой рост, под потолок.
— Значит, снимать с тебя твои сапоги силком — это плохо. А хлеб забрать у мужика — это хорошо? Это — законно?..
— Конечно. Потому что о том, что будет осень, ты знал, поэтому должен был позаботиться.
— Ты хочешь сказать, что революцию, мол, никто не ожидал, да?
— Вот именно. Поэтому запасов товара не сделали, — Толоконников торжествующе посмотрел на Плотникова.
— Как это никто не ожидал? — спокойно возразил Плотников. — Большевики давно рвались к власти. Еще в апреле семнадцатого, в Таврическом дворце, Ленин заявил, что он готов взять власть в свои руки. Заявить-то заявил, а посчитать не посчитал, что из этого получится — чем он собирался людей кормить после трех лет такой войны. Делал все на авось — куда кривая выведет…