Зал напряженно ловил каждое слово с той и с другой стороны.
— Ну, хорошо, — не повышая тона, говорил главный из судей. — Слушай меня внимательно. Допустим, показалось тебе, что он офицер. Почему ты не пришел к Голикову к председателю Облакома и не сказал ему: дескать, подозреваю? Почему?
— А он сам такой же. Он тоже не иначе, как из офицеров. Ходит такой, на людей не смотрит. Ему дисциплину подавай — чтоб все ему подчинялись. Он, говорят, и Мамонтова хочет подмять под себя — чтоб он ему подчинялся. Знаем мы вашего брата: только бы власть ухватить, только бы сесть на мужика верхом, а там и не подступись к вам.
По лицу главного судьи змейкой пробежал желвак. Лицо посерело. Он молчал, укрощая себя. Наконец, справился.
— К Данилову бы пришел. Он — ваш, тутошний.
— И он туда же рвется. Тоже к власти.
Винокуров опять не вытерпел, бросил реплику:
— Мы против мордования вообще. Не только против офицеров. — И опять отвернулся к стене недовольный.
Судья, с укором посмотрел на него. На этот раз ничего не сказал, слегка погрозил пальцем — происходило подобие детской игры. Залу начинало это нравиться. И вообще это начинало походить на тот самодеятельный суд, который проводил дед Ланин совсем недавно — позубоскалят сейчас и разойдутся.
— Значит — слушай меня внимательно — потому что он заставлял вас работать, поэтому вы решили, что он офицер?
— Мало ли почему, — с досадой ответил Чернышев. — Ясно, как божий день, что он офицер. Тут и к бабке ходить не надо.
— К бабке мы ходить не будем. Сами разберемся… Слушай меня внимательно. Значит, ты считаешь, что и Голиков и Данилов — тоже офицера? Может, и Мамонтов из них же, из офицеров? А? Он тоже ведь за дисциплину и за порядок. А?
Чернышев задумался. Он начал догадываться, что его прямо-таки запихивают в какую-то ловушку, из которой потом ему без чужой помощи не выбраться… А судья говорил:
Этак любому из нас поблазнится, что любой из сидящих тут — офицер, подойдет и убьет его. Что ж тогда у нас получится — анархия? Слышал такое слово?.. Вот то-то и оно.
Эх, Милославского нет, думал Чернышев, его бы в эту ловушку не поймали бы. Язык у него подвешен так, что любому мозги вправит. Говорят, что убили при побеге из каталажки. Теперь только на Чайникова одна надежда. При нем Милославский говорил про Белоножкина. Нет, однако, без него. Это когда мы вчетвером были в Грамотиной — тогда он первый раз сказал, что Белоножкин — офицер. Чайникова тут не было. Он, может, вообще не знал, что тот офицер… А как же так получилось, что те же, что были там, в Грамотино, очутились и тут, в Рогозихе?.. Вот она и ловушка!.. Он молчал, рта не раскрывал больше. Наконец понял, что молчание — самый надежный способ не попасться на приманку. А то ведь они, эти говоруны, заговорят, заговорят и не успеешь оглянуться, как очутишься черт те где. Сам себя и оговоришь и охомутаешь. Поди, и так уж лишку наговорил… А может… Ну, а ежели на самом деле, а? Как этот говорит «слушай меня внимательно» — думай, Трофим, думай внимательно… А может, на самом деле все они того?.. И — Мамонтов… Не-ет. Мамонтов — не-ет. Он за мужика. Это все видят. А потом — его же многие с парней знают. В парнях вместе по девкам ходили.
— Ну, так что ты молчишь? Может, Мамонтова тоже убить надо бы? — допытывался судья.
Чернышев молчал. Замолк — как будто его подменили. Его спрашивали, он — молчал. Его снова спрашивали, он по-прежнему молчал. Судья, наконец, отстал от него, как-то загадочно — одними уголками губ — улыбнулся.
Потом вдруг опять насупился.
— Слушай меня внимательно. Начнем допрос подсудимого Винокурова, — объявил он. Помолчал и снова повторил: — Слушай меня внимательно, Винокуров. Ты случайно не родственник тюменцевскому Винокурову?
— Нет. Не родственник, — отрезал тот, как отвалил. — А что?
— Разговорчивый больно. Много знаешь.
— Какой есть. Весь тут. Еще вопросы будут?
Судья удивленно посмотрел на Винокурова. Тот явно лез на рожон.
— Будут, будут вопросы. Слушай меня внимательно. Ты Белоножкина, комиссара отряда убивал?
— Убивал.
— За что? Кто тебе приказывал?
— Никто не приказывал.
— А за что убил?
— За то, что он офицер.
— Откуда ты знаешь, что он офицер? Он тебе сам об этом сказал?
— Нет.
— А откуда ты узнал?
— По его замашкам видно было.
— По каким именно замашкам?
— По офицерским его замашкам.
— В чем они выражались, эти замашки? Может, они вовсе и не офицерские?