— Знамо дело, выпорете. Нешто я об этом беспокоюсь… А хлебушка нету. — И он развел руками. — Весь вывез. Сам не жрамши сижу.
— Ты брось мне сказки рассказывать. Хлеб давай.
— Нету, говорю. Нешто ты не русский, не понимаешь. Хоть обыщи — нету.
— Обыщем. Обязательно обыщем. Если найдем, одной поркой не отделаешься.
— Знамо, где уже тут отделаться. Только не найдете, потому как нечего искать-то. С рождества без хлеба сижу. Кобеля из-под стола нечем выманить…
Третий вызванный к крыльцу махнул рукой.
— Нету хлеба… Пори, пока мы терпеливые, а то посля захочется покуражиться, да поздно будет.
— Ты что, угрожать?
— Да нет, где уж там. Просто к слову…
И все-таки Зырянов не выдержал, сорвался — взбесили самоуверенность и спокойствие крестьян. Он в два прыжка слетел с крыльца и в ярости начал стегать плетью очередного, отказавшегося дать хлеб. Крестьянин оттолкнул державших его солдат, не размахиваясь, как в кулачном бою, тычком ударил Зырянова в лицо. Тот, лязгнув зубами, отлетел на ступеньки крыльца, стал судорожно расстегивать кобуру. Толпа надвинулась на солдат, негодующе загудела. Ширпак, перепуганный всем этим, схватил Зырянова, не давая ему вынуть револьвер.
— Фельдфебель! — закричал все еще лежащий на ступеньках Зырянов. — Огонь! Огонь! С-скоты!!!
Над селом глухо, как из бочки, зататакал пулемет. Пули засвистели над крышами изб. Толпа шарахнулась от крыльца. Зырянов вскочил на ноги.
— Пороть!! Каждому пятому плетей!
До вечера, дотемна свистели ременные плети. Кричали мало. Это больше всего и бесило Зырянова. Некоторых, наиболее слабых, отливали водой, приводили в чувство.
И все-таки этой ночью не скрипели, как обычно после наезда карателей, колеса, не везли мужики хлеб в Камень! Не помогла и порка.
4
На следующий день Иван Катуков, еле переставляя ноги, вышел на рассвете в пригон напоить скотину. Открыл порота и тут же увидел аккуратно наткнутую на хомутный штырь бумажку. Снял ее, наклонился к свету. Бледные буквы машинописи пересекали листок ровными строчками.
— Товарищ! — по слогам начал читать он, — вчера у тебя забирали хлеб… — Катуков облизнул губы, хитро прищурился: «Шиш у меня взяли, а не хлеб…» — и снова уткнулся в листок, тянул по слогам — …сегодня могут взять скотину… — Иван опять оторвался от листка. «Могут. Это они могут. Но только и тут нас не обведешь — скотины-то сегодня не будет на дворе». — Он, ища глазами потерянную строку, вышел из дверей пригона на свет. — Завтра дойдет черед и до тебя. — «Уже дошел. Сегодня всю ночь на пузе лежал, пошевелиться нельзя».
Остановившись среди ворот, Катунов читал дальше:
— До каких пор ты будешь кормить свору палачей и грабителей? До каких пор на твоей спине будут сидеть этот кровожадный адмирал Колчак, иностранные нахлебники и твои сельские обдиралы Никулины? Не настала ли пора сказать всем им: «Довольно!»
— Ты что, Ванюша, никак письмо получил?
Иван вздрогнул. Перед ним стоял дед Ланин, их сосед.
— Письмо, говорю, получил?
— Да нет, не письмо, — Иван немного колебался, потом решительно сказал — Пойдем в избу.
Через несколько минут сосед и три брата Катуновых, спросонья нечесанные и неумытые, склонились в горнице над листовкой. Младший, Андрей, самый грамотный в семье, ходивший в детстве две зимы в школу, читал листовку. После слов: «Всех зовем мы взяться за оружие, организоваться в боевые отряды, восстать против угнетателей, палачей»— мужики тяжело задумались. Полсела сегодня лежит по избам с примочками. Лежат злые, готовые — дай им сейчас оружие — идти крушить все, что попадет на пути. Иван в сердцах стукнул кулаком об стол.
— Правильно Данилов пишет: до каких пор все это будет?!
Весь день у братьев валилась работа из рук. Вечером опять пришел дед Ланин.
— Андрюшка, пойдем-ка, слышь, ко мне, с этой бумажкой.
— Чего?
— Пойдем, говорю, почитай мужикам… Не боись, там все свои.
Десятка полтора мужиков сидело у деда в халупе. Нещадно курили. Андрея пропустили в передний угол, под образа. Слушали внимательно, разинув заросшие рты. Никто не перебивал. Потом долго и мрачно молчали. От табачного дыма начала мигать пятилинейная лампа.
— Ты, парень, почитай-ка еще. Чуток непонятно.
За вечер Андрей до пяти раз принимался перечитывать листовку, и каждый раз слушали его с не меньшим вниманием. И каждый раз после чтения подолгу молчали. Наконец дед Ланин подал решительный голос: