— Изуродую! Ты! Скот! Понимаешь, убивать не буду, а изуродую… Искалечу на всю жизнь.
Андрей втянул в плечи голову, молчал. Зырянов выскочил из-за стола, кошачьей походкой подошел к нему,
— Ну? — Он поднес наган к лицу Боркова. — Будешь говорить?
Борков молчал.
Зырянов размахнулся и ударил рукоятью нагана в висок. У Андрея из глаз брызнули искры. Потом поплыло всё сверху вниз по кругу, переворачиваясь. Стены порозовели, окно запрыгало и тоже пошло, кособочась, куда-то в сторону. Мелькнула мысль: «Теряю сознание. Это хорошо». На душе вдруг стало спокойнее…
Потом он очутился где-то в избе. Скрипнула дверь, кто-то вошел и голосом купца Никулина сказал:
— Бог на помощь.
А где-то за стеной далеко и монотонно гудели голоса. Кто-то с кем-то спорил. Потом опять Никулин появился. Его жиденькая бороденка склонилась над лежащим Андреем, шершавая рука погладила его по голове, и голос купца успокоил:
— Ничего, это пройдет, поправится.
Андрей очнулся на полу. Над ним действительно склонился Никулин. А все слышанное не было бредом. Только Никулин не гладил его по голове, а щупал место удара — проломлен череп или нет.
Затем Никулин и Ширпак взяли Андрея за шиворот, подняли с пола и поставили на ноги.
— Ну, будешь говорить? — продолжал допрос Зырянов.
Андрей молчал. Его тошнило, сильно кружилась голова.
Зырянов снова сел за стол. Более спокойным голосом сказал:
— Ну хорошо. Тогда, может быть, ты ответишь, сколько ты листовок переписал и кому раздал?.. Тоже, скажешь, не делал?.. Чудесно.
Ширпак кивнул стоявшему у двери волостному старшине. Тот распахнул дверь в соседнюю комнату, и оттуда суетливо вышел Юдин. Он мял в руках старую облезлую шапку. Лицо у него было испуганное, глаза по-собачьи заискивающе устремлены на Зырянова.
— Во-от, — сказал Зырянов. — Подтверди, Юдин, еще раз, давал ты ему листовку или нет?
— Давал, давал, господин начальник, как же не давал. Куда же бы я ее дел?
Зырянов повернулся к Боркову,
— Ты брал листовку?
— Нет, не брал, — слабым голосом ответил Борков.
Леонтьич даже подскочил,
— Как не брал? — воскликнул он. — Ты помнишь, я к тебе приходил вечером, еще ужинал у тебя, помнишь?
— Ты часто у меня ужинал, я и со счету сбился, — насколько мог твердо сказал Борков.
— Ну как же, Андрей, помнишь, тогда еще затемно я к тебе пришел?
— Нет, не помню. Ты ко мне и днем, и ночью ходил.
У Андрея кружилась голова.
— Боже мой, — всплеснул Леонтьич руками, поворачиваясь к Зырянову и Ширпаку, словно ища у них поддержки. — Врет. Истинный Бог, врет. — И, обернувшись снова к Боркову, уже моляще уставился на него. — Ну как же ты не помнишь? Я тогда от Хворостова пришел с этой листовкой.
Андрей, видя явный подвох, — коль к нему в тот вечер Юдин пришел от Хворостова, значит, умышленно подсунули ему листовку, — решил отпереться совсем.
— Не давал ты мне листовку, дед, и не путай, пожалуйста, православных, — зло сказал Андрей, — может, ты ее у Хворостова своего оставил, откуда мне знать. Чего ты с больной головы на здоровую валишь?
Леонтьич опять удивленно всплеснул руками.
— Кум, да ты што? На те крест есть али нету? Как же это так у Хворостова, ежели я тебе ее в руки передал.
— Не знаю, не передавал. С похмелья, наверно, городишь.
— Что ты, Бог с тобой! С какого похмелья, в рот ничего не брал.
Зырянов и Ширпак уже сердито начали посматривать на Юдина. Эти взгляды приводили его в дрожь. Он взмолился:
— Кум, ради Христа прошу тебя, пожалей ты меня, — и опасливо покосился на Зырянова, — сознайся, скажи, что ты взял у меня листовку. Не топи меня с собой, ведь не грешен же я.
Зырянов зло молчал. Юдин метался между палачами и жертвой, упрашивая обе стороны.
— Ну! — грозно нахмурился Зырянов.
Юдин упал на колени. Перекрестился на передний угол.
— Вот истинный Христос, он брал у меня листовку. Клянусь перед Господом Богом.
Зырянов перевел взгляд на Боркова. Тот стоял спокойно.
— Ну! Может быть, ты вспомнил?
— Нечего мне вспоминать.
Зырянов вскочил, ударил кулаком по столу.
— Обоим плетей! — закричал он солдатам.
Те проворно вынесли из соседней комнаты широкую скамью.
— Которого прикажете первого?
Зырянов ткнул пальцем в сторону Юдина, все еще стоявшего посреди комнаты на коленях. Солдаты схватили Леонтьича под мышки и поволокли к скамье. И вдруг поняв, что с ним сейчас сделают, Леонтьич завизжал и стал бить ногами об пол, свалил скамью. Та с грохотом тяжело упала на пол. На помощь солдатам подбежал старшина, затем Никулин. Леонтьича повалили на скамью, сдернули портки. И все это время он верещал, как свинья под ножом. Волосяными вожжами ему прикрутили ноги и руки к скамье. От первого удара, оставившего пунцовый, чуть ли не в палец толщиной, рубец, наискось ягодиц, Леонтьич замолк, ошарашенный дикой болью, от второго удара удивленно ойкнул, а потом опять закричал благим матом.