— За это вас и посадили, Мирон Гаврилович? — не утерпел спросить удивленный Юрий.
— За это. — Кивнул Пестрецов. — Обвинили в Том, что я против социалистического планового ведения хозяйства, за анархию производства. И еще — что я против техники и прогресса.
— А это что значит?
Пестрецов устало улыбнулся, и Юрий пожалел, что спросил его об этом.
— Хотя ладно, я пойду, — заторопился он вдруг. — Вам надо отдохнуть.
— Нет, нет. Сидите. В кои годы поговорить довелось с человеком. Новокшонов Сергей Григорьевич приезжает, но с ним никак не удается поговорить по душам, всегда занят. Оно, конечно, такой районище на плечах, нешто с каждым выберешь время поговорить. Он и так мне помог хорошо— два раза на курорт я ездил. Так что посидите, коль уж вы за этим пришли. Поговорим. Так вот насчет прогресса. Я вот такой пример приведу. Раньше мужики хлеб в снопы вязали. И прежде, чем молотить его, он выстоится на солнце, как говорят сейчас, до кондиции. Зерно затвердеет. Вот это хлеб! А комбайн — что? Кобмайн — машина Хорошая, умный человек ее придумал. Но одного он недодумал, недоучел: зерно-то на корню всегда чуточку недозревшее. Не выстоялось оно, понимаете? Вот как квас, бывает, не достоится — вкус вроде бы тот, а ядрености нет. Так и хлеб из-под комбайна. Качество зерна не то, поэтому и мука из него не та и хлеб выпекается не тот, хуже. Вот бы придумали, чтоб прежде, чем молотить, — дать бы выстояться хлебу, чтобы он силу набрал — тогда этому комбайну цены бы не было… А вообще-то, если уж до конца быть откровенным, если уж по большому счету говорить, то колхоз, сама идея коллективного хозяйства — пустая затея. Это в принципе. Не может быть человек хозяином на чужой земле, в чужом хлеву. Не мое, так оно и есть не мое — чужое! Хоть ты сверху, хоть ты снизу планируй… Был у меня товарищ. Много лет по молодости еще дружили. Фамилия его тебе ничего не скажет. Словом, хороший мужик. До революции еще выписывал разные агрономические журналы. Читал. Богато жил. Все у него было. Нои работал! Так вот он до коллективизации с сыновьями, и снохами своими выращивал столько хлеба — без тракторов и без комбайнов! — что наш колхоз, весь колхоз до сих пор не может его превзойти! До сих пор!.. Понял?
— Вот и надо было его председателем избирать сразу, Тогда ещё. Он бы и держал колхоз на таком-уровне.
— Не-ет. Он в колхоз не пошел. Не верил он в будущее наших колхозов. С самого начала не верил. Кульгузкин тогда приказал — а он тогда силу имел огромадную! — так вот он тогда приказал посадить его посреди площади на табурет и велел всему селу проходить мимо и… плевать на него.
— Как «плевать»? — не понял Юра. — Фигурально, что ль?
— Почему фигурально? Каждый подходил к нему и плевал ему в лицо.
— Да вы что-о!? — изумился Колыгин. — Разве можно такое над человеком?
Пестрецов твердо сказал — как кувалдой забил:
— Можно! При советской власти оказывается все можно… Я убедился в этом не только на коллективизации. Я уже никого и ничего не боюсь. Ноне-завтра я умру. Мне бояться уже нечего… Издевалась советская власть над мужиком! И в коллективизацию и в тридцать седьмом! Ох как издевалась! Так, должно, Мамай не измывался над нашим человеком, как свои кульгузкины, переверзевы, мурашкины и всякие там сладкие…
Колыгин не возражал Пестрецову — просто жалел его, не хотел расстраивать. Человек в его положении все может говорить, ему все дозволено. К тому же озлобила его судьба — лагеря, болезнь… Тяжелая болезнь — в полном сознании приходится умирать, расставаться с жизнью, в которой многого не успел сделать, что задумал… Поэтому по злобе говорит человек. Не такая советская власть, ему ли, Юрию, не знать — родился и вырос при ней! И защищал ее на войне…
— Вам, нынешним, трудно судить обо всем этом, — продолжал, прокашлявшись Пестрецов, словно читая Юрины мысли. — Вы ничего другого не знаете, ничего другого не видели…
А ведь и верно! Кулака живого не видел! А пора бы уж и задуматься: если уж все враги народа такие, как Александр Михайлович Сахаров, Алькин отец, то пора, видимо, пересмотреть… То, что кулак — мироед, в этом сомнения не было. Это, конечно, так… Юра в своей жизни еще не видел человека, который бы хвалил кулака. Он уверен, твердо уверен, что таких людей, которые бы хвалили кулака, сейчас не найти в стране. Да и за что его хвалить? Против колхозов в открытую шел, активистов коллективизации из обреза убивал темной ночью из-за угла. Вон в Петухрвкс на площади могила, кажется, Сладких Степана Алексеевича; Говорят, в партии был с четырнадцатого года, в коммуну все отдал. Все до последней рубахи, до последней курицы!