В конце августа в колхоз приехал Новокшонов. Мрачный вылез из машины, пошел по току, осматривая вороха зерна. Велел позвать Лопатина с Колыгиным. Спросил:
— Сколько здесь зерна?
— Полторы тысячи.
— Почему до сих пор на току?
— Только вчера с поля поступило.
— Все полторы тысячи центнеров?
— Да не все. С прозеленью лежит хлеб.
Сергей Григорьевич не полез в ворох рукой, не нюхал и не пробовал на зуб зерно, как это в первую очередь делают все приезжие.
— Хлебу на току сейчас делать нечего вообще! Пропустил через ВИМ, а то и просто через веялку — и сдавать. Сдавать, сдавать без задержки!
— И так сдаем, Сергей Григорьевич.
— Плохо сдаете!
— Каждый день возим.
— Еще не хватало, чтоб вы через день возили!..
В такую-то погоду! Почему пятидневный график не выдерживаете?
— А кто его, кроме Пестрецовой да Кульгузкина, выдерживает?
— Ты, Лопатин, не кивай на других. Они сами за себя ответят. А я вас спрашиваю обоих: почему не выдерживаете?
— Потому, что зерна столько поступает от комбайнов. Сколько поступает, столько и отправляем.
— Значит, комбайны плохо работают. Почему?
— Это надо спросить у директора эмтээс.
У Сергея Григорьевича округлились и перестали моргать глаза. Сказал с недоброй вкрадчивостью:
— Ты что-то шибко разговорчивым стал, Лопатин. Рассуждаешь много, а дело не делаешь! Вот тебе два часа сроку — чтоб ни одного зернышка на току не осталось! Понял? На обратном пути заеду. Не выполнишь — пеняй на себя! — И он отвернулся от Лопатина. Другим, сдержанным, спокойным тоном спросил Юрия — Ну, как у тебя статья? Что-то ты долго с ней возишься.
Юрий промолчал. Направились к «газику», Сергей Григорьевич остановился у щита в деревянной покрашенной рамке. «Ничего не стоит так дешево и ничто не ценится так дорого, как вежливость. Сервантес». Прочитал, хмыкнул:
— О работе надо заботиться, а не о вежливости… Ты, что ль, придумал?
— Шефы привезли из Барнаула.
И, уже сев в машину, распорядился:
— Скажи, чтоб замалевали написали что-нибудь более подходящее. А то нашли марксиста — Сервантеса-! Цитируют!.. Я вот накручу хвоста этому, нашему комсомолу.
Что за анархия — кто-то откуда-то привез плакаты, не показали райкому и вешают.
— Это же сделано не без ведома заводского парткома.
— Заводской партком на своем заводе пусть хоть эсеровские лозунги вешает, мне до этого дела нет. А у себя в районе за все отвечаю я! У нас сейчас вся агитация, и наглядная и устная, должна быть в одну точку: хлеб! А они здесь устроили институт благородных девиц… Ну, ладно. Через два часа заеду. Смотрите тут!..
8
Эту ночь Юрий почти не спал. Под шум дождя за окном беспрестанно ворочался, несколько раз вставал, закуривал и босой, в одних трусах ходил по комнате. Аля открывала глаза, заспанная, тревожно спрашивала:
— Опять, Юрочка, рука болит?
— Нет, — отвечал он шепотом. — Спи… спи…
И не в силах разорвать тонкую кисею сна, опутавшую ее, Аля закрывала глаза. А Юрию не спалось, ныла рука — она всегда ноет в непогоду. Но не эта боль растревожила его сегодня. Вчера вечером отдал свою статью Новокшонову — давно просил он почитать ее. Отдавая, знал: как обухом по голове ударит она секретаря райкома. Не спит, наверное, и Сергей Григорьевич эту ночь, тоже ходит сейчас по комнате, тоже курит беспрестанно. Клянет, наверное, «писаку», громы-молнии летят в эту минуту на голову Юрия. Но самое страшное, конечно, начнется утром. Хотя и относился Новокшонов к Юрию несравненно терпимее и дружественнее, чем к остальным, все-таки после этой статьи он сорвется. Непременно сорвется. Но не крику боялся Юрий, нет. Что ему этот крик! Его не напугаешь криком. Что-то другое сжимало сердце. Сильный все-таки человек Новокшонов! Вот никакой вины не чувствуешь перед ним, уверен в своей правоте, а все равно не спится…
Юрий вдруг остановился, плюнул себе под ноги. «Что же это, на самом деле! Будто преступление какое сделал!. Будто на эшафот иду… Перед вылазкой за самым трудным «языком» в тыл к немцам так не переживал, как сейчас». Бросил окурок к печке. Решительно залез в теплую постель к разрумянившейся от сна Але и сразу же задремал.
Разбудил Юрия телефонный звонок. Протянул из-под одеяла руку, снял трубку, приложил ее, нахолодевшую за ночь, к уху.
— Да.
Услышал отрывистый голос Новокшонова:
— Зайди сейчас ко мне!
И раздался щелчок, в трубке загудело. Глянул на часы: полседьмого! Так и есть — не спал Новокшонов ночь, чуть свет уже в райкоме.