— Я, например, Керенскому не верил и Авксентьеву тоже, — сердито перебил Большаков. — Я верил в Краснова, верю в генерала Пепеляева и в адмирала Колчака.
— Я не об этом говорю — кто в кого верит, — спокойно продолжал Семенов. — Я говорю, что человек пересматривает свои взгляды. Вот видите, капитан, вы тоже то одному отдавали свою, так сказать, шпагу верности, то другому. И они обманывали ваши надежды. Очевидно, Козьма Прутков все-таки прав: не во всякой игре тузы выигрывают.
Большаков резко подобрал под стул ноги, выпрямился.
— Не забывайте, поручик, вы носите погоны офицера.
Семенов снова пожал плечами. Он был подчеркнуто спокоен.
— Скажите, чем вы можете гарантировать, что Колчак — это именно тот человек, которому можно посвящать свою жизнь?
Большаков, прищурившись, испытующе смотрел на поручика.
— А вы что, сомневаетесь в этом? — спросил Большаков вкрадчиво. — Как вы, поручик, с такими мыслями можете…
— Нет, вы скажите, чем вы можете гарантировать? — перебил его Семенов.
Большаков резко отодвинул пустую рюмку, зло сказал:
— Да хотя бы тем, что не вижу другого, кто бы мог заменить его.
— Хорошо. Вполне допускаю, что вы не видите. И даже наверняка вы не видите. А кое-кто, может быть, видит.
— Вы видите?
— Я не о себе говорю. Речь-то зашла о местном попе. Вот и говорю, что он, наверное, увидел. Поэтому и перешел к повстанцам.
На столе уже парил жареный гусь, стояла закуска.
— Господа! — вмешался Ширпак. — Давайте будем ужинать.
Офицеры задвигались, словно только и ждали этого возгласа, — каждый понимал, что Семенов зашел слишком далеко и мог испортить предстоящую веселую попойку. Не шевельнулся один Большаков. Он все время смотрел на Семенова.
— Я не понимаю, поручик, как вы, с вашими взглядами, могли попасть в мой отряд.
Одно могу сказать, — ответил Семенов, — не по собственному желанию.
Пододвигая себе прибор, Большаков пообещал:
— Я постараюсь помочь вам, поручик, сменить профессию…
С улицы доносился шум, скрип повозок, гогот перепуганных гусей — солдаты размещались на ночлег.
2
Рота хорунжего Бессмертного располагалась в центре села. Кирюха Хворостов привел в отцовский дом своих новых друзей: отделенного Ивана Козуба, Александра Петренко и Николая Мошкина. Пока мать жарила пойманных во дворе и обезглавленных Кирюхой гусей, сам он вскочил в седло и помчался в заречье. Он осадил коня у ворот Юдина, поманил пальцем стоявшего во дворе Леонтьича.
— Где Настя?
— А она того… икуировалась с околотком.
— Как икуировалась?
— Знамо, уехала… Она теперь, милок, голова, за фелшара работает.
— Ну ты мне мозги не крути, старый хрыч.
— Ей-богу, уехала. В околотке работает.
Кирюху разбирала злость. Злость на Настю, на всю неудачу со сватовством, на слишком спокойный и самоуверенный тон старика.
— Ты вот что, — сказал он старику, — передай ей — все одно она будет моя.
— И-и, милай, поздно хватился. Там Филька Кочетов уже пригрелся. Ноне-завтра свадьбу будем играть.
— Что-о?! — Кирюха в ярости огрел деда плетью по спине. Тот, как заяц, сделал отчаянный скачок в сторону, стараясь достать рукой ушибленное место.
— Ты чего?.. Ты чего это, шалава?.. — удивленно проговорил Леонтьич.
На Кирюху залаял кинувшийся к плетню кобель, тот, что переполошил Кирюхиных сватов. Леонтьич испуганно смотрел на трясущегося в злобе Кирюху, на судорожное движение его руки, достававшей из кобуры револьвер.
— Ты чего… ты чего? — повторял он, пятясь к калитке.
Кирюха вырвал наконец наган и выстрелил в собаку.
Та жалобно тявкнула и, кружась, колобком покатилась под навес. Там еще раз взвизгнула и протянула ноги. Кирюха пришпорил лошадь и ускакал обратно.
До хрипоты надрывались в крике гуси, по дворам жалобно блеяли бараны. Всю ночь гуляли солдаты в селе. Гулял с друзьями и Кирюха Хворостов, кружками пил самогон — заливал нестерпимое горе и обиду на свою разнесчастную жизнь. А под утро по селу вдруг началась стрельба. Кирюха с дружками едва успел выскочить из избы и тут же наткнулся на бежавших по улице солдат второй роты, которая занимала оборону на окраине села.
Бросая повозки и оружие, весь отряд устремился к пруду, а оттуда — на каменскую дорогу…
3
Данилов хотел знать все. Еще до восстания Иван Тарасович Коржаев говорил ему: осведомленность — это половина успеха, недаром считают, что разведка — глаза и уши армии. И даниловские разъезды колесили по степи на самых дальних подступах к повстанческому району. В каждом селе Каменского, Славгородского и даже кое в каких селах Новониколаевского уездов были свои люди. Поэтому Данилов в любое время знал, что делается даже за пределами его влияния.