Одетая в яркий женский наряд, она сидела около стены большой светлой комнаты, а художник в льняной блузе с засученными по локоть рукавами, синих в полоску брюках, мягко ходил в тапочках около мольберта, щуря на нее свои серые, совсем еще молодые глаза.
— Ты замужем, Марфуша? — спросил он ее.
— Второй раз.
— Почему разошлись?
— Не таким первый мой муж человеком оказался, как я думала. Теперь, чай, не старое время: зачем я буду с немилым жить?
— Верно, Марфуша: с нелюбимым человеком не надо жить…
Работа шла успешно.
Скоро Архипова навестил Кирсанов. Вера Матвеевна поставила на стол самовар. Потом принесла горячий печеный картофель «в мундире», масло и фрукты— любимое кушанье Архипова.
— Бегаю с этюдником по окрестностям как угорелый, по выражению крестьян, — оживленно рассказывал Кирсанов. — Ищу и, надо сказать, нахожу много чудесных мест. Пишу с упоением! А каковы ваши дела, Абрам Ефимович?
— Занялся портретами крестьянок. Чудесный они народ!
…Абрам Ефимович продолжал писать портрет Марфуши.
В дом к нему пришла девушка лет двадцати, с длинной косой, застенчивая, робкая, с узелком в руках.
— Наряды я всякие женские принесла. Не купите ли?
Архипов, с кистью в руке, внимательно взглянул на вошедшую:
— Ну-ка, ну-ка, что за наряды?
Девушка развязала узел.
— А как зовут-то тебя?
— Лена Ермолова.
Абрам Ефимович осмотрел кофты, юбки, платки.
— Куплю. А теперь вот что: не отпустят ли тебя ко мне родители на неделю или на две? Портрет твой напишу.
— Сирота я. У тетки живу… Если позволит, то буду ходить.
И вскоре у Архипова появилась вторая натурщица.
Портрет Марфуши был окончен.
— Красивая она вышла, — проговорила, увидев портрет, Лена. — Ну прямо как из сказки.
— Хорошо сказала: «Как из сказки!» — Глаза художника блеснули за стеклами очков. — Ну, Леночка, не будем терять времени. Вот и тебе наряд сказочный: платье алое с цветочками, корсет плисовый, фартучек. Возьмешь в руки чайник и узелок да и будешь сидеть.
Лена переоделась. Абрам Ефимович усадил ее, отошел к мольберту, сказал:
— Какая ты светлая, симпатичная. А хочешь, чтобы твой портрет на выставку или в музей попал?
— Если хорошо получится, пусть висит.
— Надо постараться, — серьезно ответил художник и то смотрел на нее в упор, то отходил от мольберта и прищуривался. — Подними-ка, Лена, голову… вот так. Узелок под мышку возьми. И думай о чем-нибудь хорошем, мечтай.
Меньше чем за неделю портрет был готов.
С Лены написал Архипов и второй портрет, в рост. Одета она была в красное платье, в полусапожках и стояла спиной к художнику.
Архипов и Вера Матвеевна привыкли к Лене, привязались к ней. Она помогала Вере Матвеевне в работах по дому, а главное, искала для Архипова натурщиц. Поиски эти были нелегкими и нередко осложнялись непредвиденными обстоятельствами.
Мария Тимофеевна Белова на предложение Лены замахала руками и попятилась, говоря:
— И-и, милая, что ты! Не гожусь для этого дела, нет. Сохлая стала, одни мослы остались… Патрет! Краски зря тратить.
— Он деньги заплатит.
— Деньги, это, конешно, для хозяйства… А сколько ходить-то?..
— Меня он с неделю рисовал.
— Эва, а муж? А дети? — Но, поговорив еще, согласилась.
Когда Архипов попросил ее переодеться и она надела кофту с красными петушками, паневу черную в клетку, платок шелковый светло-красный, то стала неузнаваемой. Встала Марья перед зеркалом, и, видно было, отходить не хотелось: так себе самой понравилась.
А однажды в квартиру художника ворвался муж Марьи в распахнутой рубахе, в поту. Пробежал переднюю, с силой дернул за ручку двери и — застыл на пороге: его Марья сидела в праздничном платье, в цветах, как невеста, а пожилой человек в очках спокойно повернул к нему седеющую голову:
— По какому делу?
— Так, — замялся, вконец сконфузившись, незадачливый супруг и опустил руки, — мне сказывали, она тут голая сидит.
Архипов улыбнулся, а Марья покачала головой:
— Вот, Абрам Ефимович, какой он у меня пенек. Дай ему какую ни-то работу…
— Дело твоя жена говорит: не переколешь ли мне дров? Заплачу, не обижу…
Муж Марьи повеселел:
— Ну-к что ж, это можно, — и вскоре будто играл топором во дворе, с треском раскалывая чурки.
Архипов показывал свои работы только Кирсанову и до выставок других зрителей не допускал.
Михаил Герасимович, загорелый, подвижный, разводил руками:
— Поразительно, как много вы сделали за короткий срок! И портреты какие: краски праздничные, лица крестьянок чудесные! Не угнаться за вами, нет.