С двенадцати лет отдала меня мать в люди скот пасти, а потом из года в год так и пошло… Не то что при нынешней-то жизни. Чуть подрастет — в школу шагает.
На пятнадцатом году нанялась я на торфоразработки к купцу Хлудову, за Егорьевск. Женщины и мужчины там работали. Мужчины грязные были страсть — Мазепами мы их звали. Мы, женщины, торф укладывали сперва в малые клетки, потом в большие, затем уж в штабеля. Жили в бараке. Нары. Матрацы без простыней и подушек, под головы свои узлы клали. Маялись мы с тяжелыми кирпичами с раннего утра до темноты.
Помню приказчика Владимира Михайловича. Вот бы кого тебе, Абрам Ефимович, нарисовать: высокий, статный, с большой черной бородой, в красной рубахе, а свистел— что Соловей-разбойник. Утром свистом нас будил: два пальца в рот — и свистит. Встаем. Спина болит, от ворочки-то. «Ой, Мотька, спину мне помни!» Тяжелый труд был. Недаром часто пели бабы (украдкой, конечно), — и она завела сильным чистым голосом:
— Удивительно, как хорошо, Прасковья! — воскликнул взволнованный художник.
— А скажи мне, Абрам Ефимович, что ты про жизнь мою все выспрашиваешь?
— Чтобы портрет хорошо получился.
— Чудно мне это…
Абрам Ефимович работал упорно, с упоением, с семи до шестнадцати часов ежедневно.
Два дня он рисовал портрет на полотне, жадно всматриваясь и «вслушиваясь» в натуру, и только на третий день взялся за краски.
К двум часам дня Вера Матвеевна звала обедать, а через полчаса на веранде восстанавливалась прежняя рабочая обстановка.
В конце августа наступило похолодание, моросил дождь, и опять Прасковья Петровна пришла из Полкова босиком. Абрам Ефимович заволновался:
— Опять разутая! Холод-то какой, так и простудиться недолго!
— Ничего, — смущаясь, ответила та. — Летом к чему зря обувку-то трепать?
— Ну вот что: я дарю тебе свои теплые ботинки, ты их и здесь надевай — холодно стало на веранде — и ходи в них. А сейчас Вера поднесет тебе лекарство, чтобы простуду предупредить, — и он, улыбаясь, прищурил серые глаза.
На кухне Вера Матвеевна налила Прасковье рюмку настойки.
— Выпей, Прасковья. Абрам Ефимович не принимает спиртного, так имеем, на всякий случай.
Прасковья выпила, заулыбалась:
— Ух, лекарство у Абрама Ефимыча хорошее, огнем по телу расходится!
Вымыв ноги, она надела ботинки и сидела на столе в праздничном настроении: широкая улыбка не сходила с ее лица, и крепкие ровные зубы блестели жемчугом.
Уходя домой, Прасковья разулась и поставила ботинки в угол.
— Разве не пойдешь в них домой? — спросил Абрам Ефимович.
— Жалко в грязь пачкать. Я на веранде в них буду сидеть, а потом хочу мужу отдать, уж больно хороши они будут для мужика моего! Сама я и в лаптях или полусапожках прохожу.
— Что ж, делай как хочешь, только не ходи больше разутой.
Архипов закончил работу через две недели.
1 сентября 1929 года после обеда он сказал:
— Ну, портрет готов, Прасковья!
Это был знаменитый портрет «Крестьянка в зеленом фартуке», получивший вскоре широкое признание.