Пожалостин поступил в класс профессора Федора Ивановича Иордана и по успехам оказался одним из первых в академии. Он получил несколько серебряных и две золотые медали, и профессор не мог нахвалиться своим талантливым учеником. Желая успокоить жену Ивана Петровича и смягчить боль разлуки, Федор Иванович писал ей в 1864 году:
«…Я, как профессор Вашего мужа, долгом поставляю уведомить Вас, что я горжусь в приобретении столь достойного молодого человека, который поведением, неусыпным старанием и успехами сделает честь Вашему дому и месту, которое дало ему жизнь. От души советую Вам без ропота переносить Вашу разлуку…»
Ефросинья Алексеевна с высоким достоинством любящей женщины выдержала все испытания своей нелегкой судьбы.
В 1871 году Пожалостин получил звание академика, ездил за границу, работал в должности профессора гравирования в Академии художеств в Петербурге, наконец, под старость, вышел в отставку и опять поселился в Солотче…
Мне очень хотелось узнать, не помнит ли кто-либо из местных жителей Пожалостина? Кто позднее жил в усадьбе? Какова судьба гравюр Пожалостина?
Жителей Солотчи, помнивших И. П. Пожалостина, оказалось несколько, но их воспоминания были очень скудны.
— Он сидмя сидел за гравировальной доской, Пожалостин-то, — говорил один старожил. — Из дома выходил редко. Помню, степенный был мужчина, представительный, с большой бородой, строгий… Жил он тихо, достойно, уважали его…
И все. Но, к счастью, одна старая женщина адресовала меня к Агриппине Ивановне Докелиной, которая, по ее словам, знала семью Пожалостина.
Я встретил Агриппину Ивановну около дома Пожалостина. Она только что вышла из сада на улицу со связкой ключей в руках.
— Вы ко мне?
— Да, к вам, — и я объяснил цель своего визита.
— Вот беда: день от дня я себя все хуже чувствую, а ко мне идут и идут, и старые и малые, и в одиночку, и отряд за отрядом, все им расскажи, все им покажи…
Но, поворчав, Агриппина Ивановна открыла ворота и повела меня в сад. Она с трудом передвигала ноги и часто отдыхала. Я любовался запущенным старым большим садом, потемневшими добротными постройками и слушал неторопливую речь хранительницы усадьбы:
— В конце прошлого века, когда я еще ребенком была, будто сейчас вижу, как этот дом строился. Бревна и широкие доски везли на подводах… Сам Пожалостин строительством руководил.
Был он рослым, с темной бородой, красивый. Любил порядок во всем… Дом что дворец получился (рядом-то дома низенькие и простенькие), а вот, видите, сарай, амбары, кладовые всякие. Не забыл и баньку построить, колодец вырыть, а для отдыха — беседку в саду… Сам Иван Петрович добрый был: беднякам помогал, больных лечил…
— Но он не был врачом!
— Что ж, что не был, а лечил хорошо. Помню, палец у меня нарывал — он операцию сделал, что лекарь настоящий. Недаром все жители поселка при всякой болезни к нему обращались. В доме у него картины и гравюры висели, особенно в кабинете, в котором он целыми днями просиживал. Библиотеку большую имел. Мы, подружки, заглянем другой раз к нему осторожно в окно, увидим большую бороду над медной доской и не дышим, а как поднимет глаза — мы врассыпную. Любил он тишину и не терпел, когда ему в работе мешали, строгим делался и даже грозным. Был этот человек трудолюбия непомерного: с утра до ночи работал…
Всю семью его хорошо помню. А дочери его, Екатерина и Александра, при Советской власти в этом доме жили. Они-то в свое время и предоставили свой дом для проживания писателям Паустовскому, Гайдару, Фраерману и другим… Про писателей этих тебе Василий Кузьмич Зотов расскажет. Он мальчишкой был проводником у них. Приходи ко мне в воскресенье, он будет у меня. Тогда и поговорим.
Я проводил Агриппину Ивановну до кирпичного дома напротив и стал ждать заманчивой встречи.
В назначенный день появился я в избе Агриппины Ивановны раньше условленного времени: не терпелось услышать продолжение рассказа. Хозяйку я застал повеселевшей.
— Солнышко светит, — сказала она, подходя к окну, из которого был виден весь дом Пожалостина. — День хороший, и мне легче. Садись, — указала она на стул. — Рано пожаловал.
— Подожду.
Я осмотрелся. В комнате властвовал благоухающий запах мяты и еще каких-то трав. Меня всегда волнует история вещей. Как много могли бы поведать эта кирпичная печь, согревавшая, быть может, не одно поколение тружеников, потемневший дубовый стол — свидетель тихого и шумного принятия пищи и вина, старинные чашки и блюдца, и эти часы с боем, равнодушно отмерявшие время повседневных забот, рождений и смертей…