Его всегда тянуло к обычной человеческой работе. В редкие свободные дни он вечно что-нибудь мастерил по хозяйству. Он умел делать все: и столярничать, и слесарничать, и паять, и шить, и чинить. Любой квартирный ремонт мы всегда делали сами.
Помню, собралась я как-то нести в мастерскую тапочки, но отец остановил меня. Достал свой старинный черный сундучок с инструментами (этот сундучок при переездах паковался последним, а распаковывался первым), вынул оттуда дратву, шило, иголку и усадил меня за работу. «Тут, — говорит, — и показывать-то нечего, сама зашьешь». И верно, зашила быстро и крепко.
И книги переплетать отец научил. К ним он питал особую слабость. Жалел всегда, что мало у него времени для чтения. Мы любили копаться в его книгах. Он не запрещал, но строго требовал, чтобы все было положено на место. За неряшество снисхождения не было. Сам он отличался строгой аккуратностью во всем: и в делах, и во внешнем виде, и даже в разговоре. Кстати, отец очень редко повышал на кого-либо голос, а бранных слов вообще никогда не говорил. И если он скажет, бывало: «Черт знает что», это значило, мы или кто-то из взрослых совершили недопустимое.
Лучшим подарком в семье считалась книга. Эта традиция пошла у нас от отца.
Как много отец ни рассказывал нам о революции, о том, как восемнадцатилетним парнишкой ушел прямо от станка в Красную Армию, как воевал с белыми, как учился в «Выстреле» (Высшие стрелковые курсы), все-таки мысли неизменно возвращались к детству, которое провел в родном селе Солотче, к рабочей юности, когда он жил и работал в Питере на Путиловском заводе. При этом отец доставал и с гордостью показывал пожелтевшую карточку, на которой он снят за токарным станком.
Дед мой, как известно, постепенно забирал сыновей, подраставших в Солотче, в Питер, на Путиловский. Так накрепко и были связаны в отцовской семье рабочий Питер и крестьянская Солотча. Не потому ли в отце так тесно переплелись необыкновенное трудолюбие и твердость характера, беспредельная любовь к родной земле и завидное для сурового военного человека бережное отношение к людям, к своим подчиненным.
Мне посчастливилось почти полгода пробыть с отцом на фронте. Было это в 1944 году. Никогда не забуду, как в начале весны он часто напоминал командирам, чтобы солдат, отличившихся в боях, дней на семь — десять отпускали на побывку домой, особенно тех, чьи деревни и села освободили от немцев, пусть, мол, помогут по хозяйству.
И вообще, сколько я помню, отец всегда первым проявлял инициативу в оказании помощи гражданскому населению: пожар ли, снежный занос, мост ли разрушило ледоходом или ливнем, летняя ли страда. Он ведь всегда был у нас на виду, потому что жили мы не на частных квартирах, а в военных городках.
Отец бережно относился не только к людям. На фронте бездомный скот не редкость, и, если попадалась где по пути корова или коза, он просил пристроить: «Видел в лесочке, подберите». Сам он подружился с потерявшей хозяина собакой, которая прошла с ним весь фронт. А однажды кто-то в деревне, сожженной немцами, принес в его домик запуганную, голодную кошку: видно, знал, что генерал не выгонит ее. Катька, так назвали кошку (в честь «катюши»: кошка не боялась канонады в отличие от собаки, которая забивалась куда-нибудь в угол), привязалась к отцу, как собака, и даже умела служить, чем изумляла всех, кто ее видел. Она исчезла, когда наши войска перешли на немецкую территорию. Отец шутил: «Не захотела уходить с родной земли».
Мне вспоминается зима 1946 года в Ленинграде. Она была суровой, снежной. Солдаты часто по ночам расчищали город, но однажды кто-то из военных отказал городу в этой помощи, и рабочие со второй смены не могли добраться домой. Тогда решили позвонить отцу — депутату Ленсовета. Это был один из тех случаев, когда отец повысил голос. Случилось так, что на расчистку в эту ночь вышли не только солдаты гарнизона — вместе с ними работали рабочие после второй смены, стихийно повысыпали на улицу многие ленинградцы. А потом в очереди за хлебом мы слышали, как люди говорили, что ночью по городу ездил веселый генерал и вместе со всеми расчищал лопатой снег.
В этом была доля правды.
Обычно со словами «штабной работник» ассоциируется скучноватый, исполнительный человек. Но отец был очень общительным, веселым по натуре человеком. Во-первых, он любил спорт. Вплоть до 1937 года играл в футбол и был хорошим хавбеком. Отлично играл на бильярде, хотя немало доставил маме беспокойных минут: она долгое время ставила знак равенства между бильярдом и азартными играми. Отец научил всех нас кататься на коньках, и мы всей семьей зимой ходили на «ножах», а летом играли в волейбол. Во-вторых, он отлично танцевал и брал призы не только по стрельбе, но и в танцах. А плясал просто здорово! Особенно вальс-чечетку и русского. В особый азарт он входил, когда приходилось где-нибудь в части вступать в перепляс с кем-нибудь из солдат. Уважали его солдаты не только за то, что мог он попросту и сплясать с ними, и поесть за общим столом, и песню спеть (любил очень петь под гитару и сам играл на гитаре), а за то, что дело солдатское знал хорошо. Не только стрелял метко, но мог разобрать и собрать любое оружие, не уступив в скорости солдату. Когда служил в авиации, будучи начальником штаба бригады, не удовлетворился специальностью летнаба, а научился сам управлять самолетом. Водил он и автомашину — не как любитель, а как настоящий шофер. И шоферы побаивались ехать с ним на неисправной машине — «услышит» и безошибочно скажет, какая неисправность. Этому я на фронте сама была свидетельницей.