Кандальные и солдаты ненавидят друг друга и делают взаимные пакости, где только подвернется случай.
…Но входя в „кандальную“, не думайте, что вас окружают исключительно „изверги рода человеческого“. Наряду с отцеубийцами и людьми, чье одно имя способно наводить ужас, встретите „исправляемого“, вся вина которого в том, что он загулял и не явился на поверку, или бывшего офицера К. в кандалах, посаженного сюда на месяц за то, что не снял шапки при встрече с господином горным инженером…[71] По просьбе жены одного из служащих, каторжника за то, что он ухаживал за ее горничной и вызывал ее на свидание, перевели временно в кандальную… „чтобы не мешал горничной правильно отправлять ее обязанности“.
… Окончив срок „испытуемости“, долгосрочник переходит в „вольную тюрьму“, как зовут отделение для исправляющихся. Тут больше льгот. Десять месяцев им считается за год, а на рудничных работах год за полтора года. Им не бреют голов, их не заковывают. На работу они выходят не под конвоем солдат, а под присмотром надзирателя, часто даже и без него. И вот тут происходит чрезвычайно курьезное явление. Самые тяжкие, истинно „каторжные“ работы, например, вытаска бревен из тайги, заготовка дрок достаются на долю „исправляющихся“ — менее тяжких преступников, — а тягчайшие, из „испытуемых“ исполняют наиболее легкие работы, потому что, по объяснению начальства, „конвоя не хватит посылать их в тайгу“.[72]
Тюрьма для исправляющихся — это прежде всего грязный, отвратительный, ужасный, ночлежный и игорный дом, приют бездомных и даже беглых. В годы безработицы и голодовки тут кормится иногда до двухсот поселенцев. Хлеба им каторжане не дают, а баланды отпускают сколько угодно. Баланду каторга продает по 5 коп. ведро на корм свиньям.
За хорошее поведение, „исправляющихся“ через некоторое время переводят в „вольную каторжную команду“ и тогда они могут жить на частной квартире (у поселенцев т. е. у бывших каторжников и исполнять только заданный на день урок).
И если бы вы знали, как все, что есть мало-мальски порядочного в тюрьме, стремится к этому! — восклицает Дорошевич. — Как они мечтают вырваться из этой физической и нравственной грязи в свой угол!.. Аттестация о „хорошем поведении“ зависит от надзирателей, „представление“ о переводе составляется писарями из каторжных. Они — надзиратели и писари — решают судьбу, и если нет 2–3 рублей — прощайте мечты о „своем угле“».
Не правда ли, будто схожее положение с соловчанами в 12 и 13 ротах в 1923–1928 годах? Нет денег или блата, чтобы получить терпимую постоянную работу — пошлют в лес к Селецким или на торф. Нет денег «подмазать» на Сахалине — сиди в «вольной тюрьме». Есть деньги — и квартиру найдешь, и от работы избавишься. Дорошевич рассказывает о таком факте. Понадобилось ему встретиться с одним арестантом. Он числился работающим на мельнице, но ни разу Дорошевич не заставал его там. И только позже кто-то сказал ему: — Да он, барин, здесь не бывает. Он за себя другого поставил за полтора целковых в месяц, а сам в тюрьме постоянно. У него там «дело»: он майданщик (содержит свой «буфет»), отец (ростовщик) и барахольщик (старьевщик). А за него до часу дня на мельнице работает мужичонка, приговоренный на четыре года за убийство в драке, в пьяном виде, а с часу до вечера мужичонка исполняет свой урок. «В чем только душа держится, а несет две каторги!» — поразился Дорошевич, посмотрев на него. Тут уж не терпится и мне присоединить и свой возглас изумления: — Да что же это за КАТОРЖНЫЕ уроки, когда даже хилые мужички могут месяцами выполнять их по два урока в день!?
Глава 4
Рабочее время
Сахалинские каторжники, а потом и соловчане двадцатых годов работали по «Урочному положению». Разница лишь в том, что на Сахалине продолжительность рабочего времени для обоих разрядов арестантов зависела от долготы дня, а в концлагере круглый год существовал десятичасовой день, точнее — нормы, определяемые им.
«Законных» дней отдыха у соловчан было в год 54 (все воскресенья, 1-е мая и 7-е ноября). Испытуемые, т. е. кандальники, имеют в году 69 нерабочих дней, а исправляющиеся, включая вольную каторжную команду, 77 дней, из них три на говенье, 52 воскресных и 22 праздничных дней (Дорошевич, стр. 146 и 152). Лобас на 49-й странице приводит продолжительность работ по отдельным месяцам с предоставлением трехчасового перерыва на отдых и еду. По субботам на Сахалине работа заканчивалась в полдень. Соловчане об этом и не мечтали. Они «мантулили» все шесть дней по десять часов, что составит за год (60 х 52 минус 20 часов за два праздника) —3120 часов.
71
«Ломание шапок» после «Великой отечественной» возобновлено и в советских лагерях, о чем узнаем от Марченко в «Моих показаниях».
72
Каторжников, занятых «вывозкой на себе», этих, по-соловецки ВРИДЛО, тут называли бревнотасками и дровотасками… «Люди, запряженные в бревно — пишет Чехов (стр. 60) — производят тяжелое впечатление; выражение их лиц страдальческое, особенно у кавказцев… Зимой же, говорят, они отмораживают себе руки и ноги и часто даже замерзают, не дотащив бревна». В Сахалинском музее Дорошевич видел две гипсовые группы, изображающие вывозку каторжанами бревна из тайги. Больше ничего в музее о каторге Дорошевич не нашел. «Каторга меня не интересует» — ответил ему заведующий музеем (стр. 141).