Первые страницы воспоминаний отведены описанию тюремного быта в Бутырках, этапу до Одессы, трюмным переживаниям до Сахалина и первой ночи в карантине.[88] Судя по рассказу, головка уголовного мира не стеснялась свидетелей и вовсю предавалась половым порокам, о чем, между прочим, у Чехова и Дорошевича с трудом можно отыскать только намеки, словно тюремные «Иваны» с прибытием на Сахалин и до перевода в поселенцы, когда появляется возможность «получить бабу», пребывают импотентами.
Рано утром в карантине за чаем слышим: — Товарищи Гаврилов и Ермаков, где вы?..
К нам подошел Борис Иванович Еллинский, студент-медик, недавно закончивший тут восьмилетнюю каторгу. Оказывается, он и Тригони, старый революционер с рядом лет, отбытых в крепости, получили телеграмму встретить и устроить двух новых товарищей, т. е. нас.[89] Но Тригони пропуска к нам не дали, опасаясь, как бы он не оказал на нас «скверного влияния».
В Александровской тюрьме начальствовал свирепый Патрин. Недавно он приказал выпороть бессрочника-«вечника» Ф. И. Свидерского. У Свидерского пропали золотые очки, о чем он заявил Патрину. «Что? Политический подозревает моих надзирателей? Дать двадцать розог!». Товарищи выхлопотали Свидерскому перевод в Тымовский округ, где начальник его Соболев либеральничает и снисходит к политикам до того, что даже подает нам руку.
В Александровском округе было всего 25 политиков, громадное большинство из них — старички по делу польской партии «Пролетариат». Их сразу разъединили, разослав по разным селениям. Некоторые живут очень скверно, все время голодают. Другие занялись крестьянством и охотой, живут сносно и несмотря на то, что некоторые уже получили разрешение выехать на материк, в Сибирь, а кое-кто даже в Россию, уезжать не хотят. «Мы с Россией и с родной Польшей, рассуждали они, порвали все связи. Нам там делать нечего. Здесь мы прожили большую часть жизни — здесь и умрем». Вскоре после карантина ночью в шторм разбило баржу, с которой грузилась рыба, из разбитых бочек рыбу разнесло по берегу и всех новеньких выгнали в темень на берег собирать рыбу. «Хлещут волны. Обмерзает одежда. Ледяной корой покрываются усы, бороды. Жутко!.. Утром многие лежали в жару и бредили. Их отправили в околоток».
На очередной перекличке вызвали 300 человек для отправки за 75 верст в Тымовский округ, в том числе обоих политиков. На третий день тяжелого пути они добрались до села Рыкова, центра Тымовского округа. Их вместе с краткосрочниками поместили в сырую, холодную и вонючую общую камеру. Некоторым пришлось лезть под нары — не хватало места. «И в такой могиле провести год и даже больше? Жутко. Охватывало отчаяние» — вспоминает Ермаков.
Утром пришли отбирать из этапа мастеровых: слесарей, сапожников, портных и прочих. Они будут жить по мастерским, там условия гораздо лучше. Гаврилов долго приглядывался к начальнику в тулупе и с книгой и, наконец, воскликнул: — Князь Павел, ты ли это?
Опухшими от пьянства глазами князь Павел все же узнал его: — Анатолий!? Какими судьбами? Здравствуй!
Оба расцеловались. Оказывается — однокашники по кадетскому корпусу. Гаврилов потом рассказывал, что князь Павел Максутов, прокутив состояние, в минуту безденежья забрался к родственникам с целью грабежа и зверски с ними расправился. Что значит «зверски», Ермаков не объяснил. Максутов получил 10 лет каторги. Как грамотный, сразу взят в канцелярию с жалованьем в три рубля, а теперь получает 25 рублей (в месяц) и уже «начальство». Максутов ушел и взял Гаврилова вспрыснуть встречу[90], а к Ермакову вскоре пришли два товарища — Свидерский и Адольф Станиславович Форминский[91] посвящать его во все мелочи сахалинской жизни.
«Оказывается, политики, хотя их и очень мало, живут между собой не дружно, раскололись на два лагеря: интеллигенцию и рабочих. Эту линию (на раскол) особенно настойчиво проводил Перлашкевич, бывший офицер, не признававший рабочих за политиков и при встрече даже не отвечавший на их поклоны. Работает он все время в канцелярии, выдвинут по службе и получает, как технический надзиратель, 30 рублей. Про Александрина (а кто он — остаемся в неведении) то же наговорили много некрасивого: перекумился с начальством, живет на казенной квартире как важный чиновник, а жена его смотрит на рабочих то же свысока, хотя пост ее — окружной акушерки — не такой уж важный. Александрии стал рыбопромышленником, скупает рыбу и меха и, загораживая реку, лишает поселенцев возможности кормиться, за что они страшно злы на него. В с. Рыкове только четыре политических, живут они очень недружно. Меня это больно кольнуло».
88
Туда, в Бутырки, Красный Крест прислал ему передачу с банкой варенья. И только доедая варенье, Ермаков обнаружил на дне пять золотых пятирублевиков.
89
Тригони, Михаил Иванович (1850-191?) — народоволец по процессу «20» в 1881 году, отбыл 20 лет в Шлиссельбургской крепости и в 1902 г. сослан на Сахалин… «Сохранил до конца жизни революционные убеждения» (Третья советская энциклопедия) т. е. до захвата власти большевиками, и вскоре умер.
90
Не этого ли самого князя Максутова (только Дмитрия Петровича, может быть, Ермаков запамятовал, спутал?) повстречал Седерхольм (стр. 118, 119) сначала, в 1924 году, на Шпалерной в Петрограде, потом осенью 1925 г. на Соловках? Или это разные лица, но родственники? Тот, описанный Седерхольмом, был громадного роста, и гуляя по камере, плакал и говорил сам с собой. Он был морским офицером, потом перешел в Преображенский полк и по возрасту и по чину вполне мог быть этим «Павлом».
91
А. С. Форминский, о котором дальше часто говорит Ермаков, осужден на 12 лет каторги по делу «Пролетариата» и выслан на Сахалин вместе с 16-ю однодельцами и с ними трое вольных, очевидно жены.
В той же «Каторге и ссылке» приведена такая выписка из «Журнала политической ссылки», найденного в архиве департамента полиции 80-х годов:
«Сведение от января 1887 г. Живется на Сахалине интеллигенции недурно. Чиновный люд (т. е. приезжие служащие каторги. М. Р.) не прочь водить хлеб-соль. Зарабатывать уроками можно столько, что хватает на удовлетворение насущных потребностей. Каторжная работа Плосского состоит в ведении паспортного списка; вознаграждение за этот труд хотя и полагается, но его не выдают. Квартира из комнаты и кухни с самоваром, водой, дровами и стиркой — 9 рублей в месяц». Дальше приводится «Сведение от мая 1887 г. С прибытием новых жизнь ухудшилась. Постоянно находятся под страхом ожидания скандала с начальством. С новоприбывшими обращаются жестоко, над спиной постоянно висит кнут. Работы принудительные. Бугайского (осужден на 6 лет и 9 мес. каторги) избили плетями до потери сознания, заковали в ножные и ручные кандалы и сутки продержали в карцере за то, что на перекличке не отозвался на свою перевранную фамилию. Политические тут считаются на одном положении с уголовными, но за первыми более строгий надзор… Все страшно нуждаются в средствах к жизни».
При оценке этой информации учитывайте даты: 1887 год, при генерале Гинце, за три года до Чехова, за 10 лет до Дорошевича, за 15 лет до Ермакова.