А писатель опять усмехается — ишь, мол, снова к мистике сводит. А опер гражданин Кныш мне давно грозился, что веду-де я религиозную пропаганду, а также агитацию и за то сотрёт он меня в крохи говённые и так слопает. Да что-то не слыхать стало того Кныша, был Кныш, а остался шиш, и длинноухий его Личарда после ночного аврала куда-то делся, говорят, бревном зашибло… Ну Бог с ними.
Про деву соловецкую, значит, хотите услышать, про чистую голубицу. Верно, была такая, только давно это было.
Была племянница у соловецкого настоятеля, приезжала она к дяде погостить, и полюбился ей святой остров, так полюбился, что никак она не хотела назад уезжать. Да нельзя остаться — устав строгий, нарушать невозможно. Понимает она, что нельзя, а рвётся сердце к этому месту и нигде не хочется ей кроме. И вот накануне отъезда является ей во сне ангел и говорит: «Не печалься, будешь ты на святом острове и навсегда!» Рассказала она сон дяде-настоятелю, ничего не сказал он, заплакал только. А племянница весёлая, щебечет, что птичка, двадцать лет ей от роду, жизнь и цветение в ней. «Чего ты, дядюшка, я же приеду!» — «Ах, племянница, коли мил тебе ангельский образ, скройся в обители благочестивой, я сам к тебе в гости приеду!» — «Никуда не хочу, только сюда хочу!» — с тем и уехала. А девица, надо сказать, была роду знатного, богатого, дитё балованное, что захочет — всё ей исполняется. Захотела — на Соловки поехала, захотела — за границу. Год проходит, другой, живёт девица, радуется жизни. Получает настоятель соловецкий письмецо от родителей девушки, где уведомляют о скором её замужестве и просят благословения. Старец снова заплакал горько. Следом новая почта приходит, сообщают в горе родители, что скончалась девица перед венцом и завещала похоронить себя на Соловецком. Так и вышло: прибыла она на остров вторично и навсегда. Плита-то её могильная до сей поры у собора лежит: одна девица за всю историю монастырскую была похоронена, монашенкой даже не будучи…
Божьей инокиней была она, именем Александра. Прошло старое время, новое наступило. Не одна девица Александра оказалась в земле соловецкой, много иных жён, грешных и безгрешных, её покой разделили. Привозили на Соловки блудниц продажных, воровок непотребных и хипесниц всяких, привозили и фрейлин двора ея императорского величества, княгинь и графинь, и жён офицерских, и религиозниц, а одна средь них девица из скитов заволжских…
Была та девица керженкой, старообрядкой, жила в ските белицей, послушницей то есть, пострига не принимая… Вишь, писатель опять ухмыляется, реминисценции, говорит (слово-то какое знает!), из Мельникова-Печерского. Ох, писатель, не встревай, коли сказ начался, не мути душу, без того муторно… А может, за меня скажешь? Подождёшь, послушаешь? Подожди, послушай…
Жила-была девица, чистая голубица, в лесах керженских, в скиту старообрядческом. Житьё их староверское бедовое — прежняя власть их гнала и новая стала притеснять. Велели новые власти позакрывать скиты, поскольку являются опиумом для народа. Приехал спецотряд. Монашки ничего — воля Божья, новое испытание. Приняли непрошеных гостей честь честью, за стол посадили, накормили и наливочкой напоили. А те наелись-напились и к молодицам-белицам приставать начали. Приглянулась начальнику одна пригожая белица, и вошёл он в её келейку… А керженки ведь строгие, не улыбнутся на пригожего молодца, взгляд что холодная сталь блестит, добром уговорить их не думай, а злом не возьмёшь. Как там было, никто не знает, услыхали крик, вбежали: валяется начальник с ножом в сердце, а белица стоит окаменелая, лестовку перебирает. Поставили её под трибунал, она слова не вымолвила, залюбовались даже судьи — экая красавица! — да и приговорили её к смерти. На счастье её или несчастье, случилась тут важная комиссия из Москвы, пересмотрели дело, узнали, что её начальник осилить хотел, заменили казнь соловецкой каторгой. Вот так она, Марья-царевна некая, к нам на остров попала.
А теперь — по всем правилам — про Ивана-царевича. Его и правда Иваном звали, только не царевич он был, а рыбак простой, поморянин. По разнарядке от волости наряжён был возить соловецкую почту с материка на остров и назад. Дело у них, почтарей, рисковое — то буря налетит, едва за Кузова-острова скроешься, то тишь ляжет — кровавые мозоли от вёсел натрёшь, а зимой, в пургу, замятель пробираются по льдам, за собой лодку тянут, чтоб открытые места, полой, переплывать. Зато и любили их все на острове: и каторжане, и тюремщики, для всех они — светлые вестники небес, всем весточки из другого мира несут. А зимой их приход и вовсе праздник, чуть на руках не носят, за стол усаживают, спирту предлагают, чаем потчуют. Только Ваня-почтарь спирту не пил, бесова зелья, чист был душой и телом… А что, братцы, замечаете, почта к нам давно не приходит? От нас, правда, письма берут, да только видели некоторые люди, что ими в управлении целая печка забита…