В предчувствии словом не сказанного, Тайн Господних, встаю на колени аз, раб Божий недостойный, и молюсь в память прежней святой обители соловецкой, в память нынешней каторги соловецкой, а всего паче в память Святой Руси, в память добрую и недобрую всего, что было и прошло, и в уповании молитвенном на славу и честь России нашей и русского имени в грядущих великих испытаниях. Быть может, молитвы наши каторжные скорее до Бога дойдут. Россию надо вымолить. Великим грехом и преступлением покрыто Отечество наше, трудно его очистить, трудно грех и преступление искупить, и нет у нас иного пути, как молитва и покаяние, покаяние всенародное и молитва всех за всех. За Россию встаю на молитву, за весь народ русский и за вас, дорогие мои, страдальцы соловецкие, мученики народные: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй вся и всех!
О ПОСЛЕДНЕМ МОНАХЕ СОЛОВЕЦКОМ, ИЛИ ПОСЛЕДНЕЕ ЧУДОТВОРСТВО
Видно, пришёл и наш последний день. Сегодня во сне явился мне друг мой сердечный, отец Аркадий, и сказал: «Скоро увидимся, брат!» А утром узнал — всех анзерских постреляли. И на прогулку сегодня не вывели, и кормить не кормят. По всему — неладно наше дело.
И ещё горе у нас — писателя кончили. Не выдержал, закричал: «Мир должен узнать про ваши преступления, палачи!» Вчера ещё упрекал меня в самоедстве и малодушии, а самому духу не хватило до конца снести. Жалко мне его как родного. Спорили мы с ним часто, а любил я его и подружился с ним крепко. Вот только в Бога он не верил от высоты ума. Ну да он добр был, а добрых Бог простит…
Вот и кончается история соловецкая, а с ней и соловецкое чудотворство. Жили здесь святые, жили здесь мученики, а кто после нас будет — Бог ведает. Обидно только, что никого из прежних монахов не осталось. Лет семь назад жили ещё последние монахи на положении вольнонаёмных, ну да чтобы с ними покончить, обвинили их всех, как это делается, и всех перевели. А ведь должен быть последний монах, с которым история соловецкая кончится. Искал я такого и не нашёл. А ведь это обидно — Соловкам без последнего монаха! И тогда дерзнул я, недостойный: если нет никого, пусть буду я последним монахом соловецким!
Некому постричь меня, некому надо мной обряд произвесть, и храмы осквернены, и святыни порушены, но молил я угодников соловецких Зосиму и Савватия, и Германа, и Филиппа, и Иринарха, и Елеазара, и Иисуса, и всех святых, и открылась мне простая простота, и всё я понял. Есть Церковь земная и есть Церковь небесная, так и монашество. Иной в миру живёт, а всю жизнь он инок. Кто постригал первых пустынножителей фиваидских? Никто, кроме Господа Бога. Устремление надо чистое к Богу иметь. Не смел я прежде на такое дерзать, а теперь, смерти накануне, весь очистился и монахом себя называю! И имя изрёк мне тайный голос: Симеон. Почему Симеон? Откуда? Никогда бы сам себя так не назвал, по своему разуму избрал бы имя Германа или Зосимы в память соловецких устроителей, ан нет, ясно проречено: имя твоё — смиренный инок Симеон!
А ты не смейся, насмешник, нашёл время смеяться! А впрочем, смейся, коли тебе легче. Говоришь, всё выдумки это, ничего там нет. Неукоснительный ты какой! И на пороге часа последнего в Бога поверить не можешь. Легче тебе будет с твоим неверием? Ох, не думаю! Будь ты хоть большевик или меньшевик, хоть эсер или каэр, в смерти какое значение это имеет? А вот христианин ты — это имеет! А вы, милые мои, хорошие, не плачьте! Не плачьте, я с вами, отец Симеон! Я вас на смерть провожу и с вами лягу. Не посмел бы никогда такое на себя взять, да никого не осталось, ни одного лица духовного. А когда командиры перебиты, тут солдат последних бойцов в последний бой ведёт. Дерзаю поднять поверженную священную соловецкую хоругвь! Это ли не чудотворство! Нет, не геройский я человек, просто русский человек, а в русском человеке многое заложено и многое в скорбный час открывается… Надо же кому-то среди нас, христиан, вперёд выйти, а Господь всех уравняет. И ты, дедушка-старовер, молись с нами, и ты, брат-сектант, не во всём мы едины, а Бог один у нас Отец.