За русские обиды, против духовного насилия и поднял свой голос нелепый, ничтожный и героический «московский человек».
«Чёрная книга» писалась глухой осенью 1966-го года в глуши подмосковных посёлков. Каждый день я с нетерпением дожидался вечера, когда мой герой, «московский человек», придёт в «питейное заведение» и заведёт очередной сказ, а я как бы буду слушателем со стороны.
Только это, пожалуй, и было радостного и утешительного в то время. Наступали «дни тугие».
В начале года прошёл показательный процесс над писателями Синявским и Даниэлем, первый такого рода процесс после судебных спектаклей 30-х годов. Замысел устроителей — в очередной раз припугнуть интеллигенцию — провалился, напротив, с этого процесса начинается история правозащитного движения в СССР, которое в конце концов победило. Но это мы знаем сегодня, а тогда общественная обстановка была скверная. Снова замельтешила разного рода нечисть. События задели и меня — отовсюду изгнали, лишили последнего скудного заработка.
Наверное, поэтому мне было проще понять «московского человека». Ощущение отверженности, маргинальность существования, полнейшая незащищённость — это было схоже. Но «московский человек» учил и другому — крепости духовной. Его маргинальность не означала задавленности и запуганности. Ощущение невесомости лишь добавляло высоты вольному полёту фантазии. Опасность лишь укрепляла значимость слова.
Литература (просто литература, та, что называется «художественная») не бывает ни диссидентской, ни протестантской, ни подпольной, ни какой иной, хотя в то печальное время находилось немало охотников наклеивать политические ярлыки. Литература — и та, которая не нравится властям, — не создаётся ради протеста, но позиция автора всегда существует. Протест героя против духовного насилия был и протестом автора. Он звучал так: писатель не преступник, а преступник тот, кто считает его преступником. Творчество свободно, его никто не смеет принудить; даже если запретить писать, печатать, останется слово, останется сказ, и — вот он, мой сказ!
Говоря устами «московского человека»: «Слово — оно крылато, подхватит его и — дай Бог — разнесёт по всей земле нашей и за пределы её».
Как раз в это время и начал широко распространяться самиздат.
Слову «самиздат» придавали и уничижительный, и иронический оттенки, но, в сущности, ничего особенного в нём нет, это нормальное явление литературного процесса. Самиздат существовал всегда и существует. Автор, в особенности молодой, начинающий, отпечатав своё произведение на машинке в нескольких экземплярах, даёт его прочесть своим домашним, друзьям, прежде чем предложить к публикации. Как правило, если произведение встретило одобрение, нашло круг читателей, оно найдёт и издателя. А поскольку советские издатели тех лет идейно сомнительные рукописи либо отвергали с порога, либо сообщали на Лубянку (как это случилось с романом В. Гроссмана «Жизнь и судьба»), то поток рукописей потёк в обход, в «тамиздат» на Запад.
Тем же путём прошла и «Чёрная книга».
Где-то в конце 60-х годов она появилась в самиздате, а в начале 70-х в тамиздате. Сначала была опубликована в журнале «Грани» № 95, а в 1976 году — в издательстве «Посев» в редакторской версии Н. Тарасовой.
Поскольку автор не стал подписывать своё произведение ни именем, ни псевдонимом, полагая, что легенда и должна быть анонимна (и чтобы не прибавлять работы «литературоведам в штатском»), то, по-видимому, с ней и решили поступить как с фольклорным произведением, которое каждый может переделать на свой лад, убавить и прибавить.
Трудно обвинять зарубежных редакторов — как-никак, издав произведение, они сохранили его, пусть в таком виде. Но всё же как автор я должен заявить, что опубликованное «Посевом» является своего рода приглаженной копией, хотя и сохраняющей основные черты оригинала, но всё же копией.
Приглаженным получился сам образ рассказчика. В оригинале он более непричёсан. Он «московский человек» своего времени, старинный, старорежимный, национально настроенный, о чём в те годы нельзя было сказать прямо, но что частенько прорывается в его сказе. Возможно, кому-то не понравятся его шуточки и насмешки, но он таков и не может быть другим.
Его надо понять: он забулдыга и безответственный говорун, но ещё и сказитель, сочинитель, фантазёр — действительность предстаёт ему в причудливых образах. Он — русский человек и воспринимает происходящее как гибель России, как отдачу всего дорогого и святого на поток и поругание. Бессмысленная злоба и гаденькое кощунство предстают в образе извечного врага — беса. Распри в стане победителей, их идеологический спор, что и как строить дальше, воспринимаются им как тяжба бесовских сил, поскольку победа любой из сторон обернётся новой русской бедой. Поэтому борьба за власть в легендарном восприятии выглядит как противоборство нашенского и ненашенских бесов.