Стоит человек в молчаливой мысленной беседе, а всё светлеет кругом, солнце раннее розовым сиянием мир озарило, туман причудливо клубится, птицы проснулись, запели, будто в саду райском, а дивное видение исчезло, растворилось в утренних лучах.
Сон сморил усталого человека, и спал он бездны на краю, в которую стремился и удержан был. И день начался с работы каторжной, но успокоилась душа человека, настали в ней мир и тишина. Ничего не изменилось внешне — так же гонят на работу непосильную, измываются и издеваются, голодом морят, а душа лежит нетревожимо.
И понял человек, что это и есть чудо, которого он просил.
Думал он — кто же тот чудесный старец, что ему явился. Доверился он верным людям, и сказали ему, что не раз сей старец и другим являлся и что не кто иной это, как преподобный Савватий, здешний первопоселенец.
А вы не верите, особенно ты, писатель, всё для вас призраки, фантомы, галлюцинации наяву! Вот если бы преподобный освободил горюна, вы бы поверили? А как же другие горюны, все мы останемся? А что душу можно освободить, неужели мало? Это вам не чудо? Что чудотворцы соловецкие с нами, чувствовать не хотите. Что всё в жизни чудесно и сама жизнь есть чудо, и явление наше в жизнь, обретение бытия есть чудо — и того вам мало. Жизнь наша каторжная и похуже, да вот падает и в неё светлый лучик, его только увидеть надо чистым сердцем, и легче сносить тогда муки невыносимые и погибать болью нечеловеческой…
Ах, не утешаю я вас, самого бы кто утешил…
Но не единично чудотворство соловецкое, есть и другое.
Красива горка Секирная, а сами Соловки?! Кто на Соловках по своей доброй воле побывал, понятно, не в наше время, а в старое, в один голос говорили — нет на свете места краше! Озёра кругом, что божьи глазницы, леса нетронутые, звери ручные, а вокруг море голубое, живое, бескрайнее. И чего, думали, сокрушаются те, кого в ссылку сюда гонят — да радоваться надо, такой благословенный край! А меж тем и стены соловецкие смотрят угрюмо, и монахи угрюмы, а кто помоложе — ходит по берегу и вдаль глядит с тоской. Почему бы? Да потому, что путешествующие и богомольцы видали Соловки в красную пору, в вешнем цветении и летнем изобилии, а в осеннюю хмарь, в зимнюю стужу видывали одни постоянные поселенцы. Летом-то, бывало, во святой обители шумно и суетно, что на базаре, — богомольцев тысячи, вконец одолевали они бедных монахов своими расспросами и благочестивыми разговорами, а как схлынет поток богомольцев, как заштормит море Белое, тут начиналась иная жизнь — подвижническая, суровая, замкнутая — на восемь месяцев отрезан остров от суши, и становится край летней радости краем уныния, и одолело бы вконец отчаяние беспросветное, кабы не монашеское призвание, не Бог в сердцах соловецких тружеников.
Нам-то, можно сказать, повезло ещё — мы зимы соловецкой не видывали, и неизвестно, увидим ли ещё… А кто видел, тому другой раз видеть неохота. Вьюги страшные, морозы лютые, конвоиры злые, питание скудное, а страшнее всего холод, обымающий тело и душу, и нет от него спасения ни на работе, ни в ледяной камере, а душе никакого просвета нет и одно только — волком выть хочется. И к серёдке зимы теряют люди человеческий облик — ссоры, драки, попрёки обоюдные, иные с ума сходят, иные руки на себя накладывают, иные от цинги мрут, иные от чахотки. Самое адское время это — полярная ночь, — испытал, знаю. Когда краешек солнца проглянет, всё легче…
И вот в такую-то глухую пору, когда и свету-то всего два часа и не поймёшь, что день, что ночь, когда задули сердитые хивуса и помело снежное курево, и даже охрана в овчинных тулупах попряталась, а страдальцы бедные в ледяном Преображенском соборе, в три погибели свернувшиеся на нарах, дошли до последнего предсмертного отчаяния и сил уже нет ни на злобу, ни на любовь, всепроникающий холод сковал мысли и чувства, и нет ничего в мире, кроме холода и мрака, вот тогда…
А что, ребята, верно говорят, будто на кухне на донышке котла баланды осталось? Проверил бы кто, а? Вот ты, к примеру, на кухне шустришь, чего бы тебе мисочку не принесть?
Вот в такую-то ночь, когда заснуть невозможно от холода и голода, когда мучаешься и ворочаешься, а по всему пространству собора свирепые сквозняки разгуливают, а за окном заледенелым темень кромешная и даже фонари в зоне не светят — электростанция испортилась — вот в такую-то ночь увидали страдальцы, что забрезжил в окне свет. И не простой свет, не электрический и не лунный, а странный, несказанный свет…