- Не ходите больше в музей одна, - сказал Андрей вместо приветствия. - И Вере скажите, чтобы не ходила. У меня какое-то тревожное предчувствие по поводу нашей выставки. Я читаю книгу, одолженную у сэра Бенедикта, и, кажется, вот-вот пойму, отчего тревога, но мысль ускользает.
- Я не собиралась сегодня, - сказала Маша. Она отчего-то чувствовала себя слегка оглушенной, как будто блуждала во сне. - Но завтра думала сходить, вечером, ближе к закрытию. Посмотреть на Минхава, на остальных - я кроме него вчера никого и не заметила. Снова попробовать с летумом... Это так невероятно интересно. А вы пробовали, у вас получается потянуть летум?
Андрей провел по своей бритой голове, задержал руку за правым ухом.
- Нет, - сказал он. - Я воевал в Родезии. Два года. Офицером инженерных войск. Мы осаждали Булавайо... Вели к городу траншею... Их разведка нас обнаружила, и пушки...
Он вздохнул.
- После контузии я не могу воздействовать на летум, - сказал он. - Видеть вижу, но никаких манипуляций не выходит. Сэр Бенедикт был очень разочарован, он ведь просто одержим нашими способностями, горит желанием их изучать применительно к древнему Египту... Долго говорю, плохо объясняю, простите. У меня в вашем присутствии мысли путаются. Маша, не ходите больше на выставку. Я знаю, что сам выписал вам пропуск. Но прошу - будьте осторожны. У меня нечасто бывают тревожные предчувствия, и я не перенесу, если с вами...
Он так смотрел на Машу, был такой невыносимо красивый, что у нее все внутри задрожало, растаяло, захотелось на него опереться, прижаться и никогда не отпускать. От этого стало страшно и очень тоскливо, как будто дыра в душе открылась, и туда сразу задуло пронизывающим ледяным ветром.
- Мне пора, извините, - сказала Маша, сделала шаг в сторону и пошла вниз по лестнице, не оборачиваясь.
Войдя в прихожую, она бессильно привалилась к стене - ноги не держали - и тут же опрокинула треклятую вешалку для пальто, которая всё всемя ее подстерегала и падала с жутким грохотом. Тут же все выглянули в коридор - мама с дощечкой для красок, папа с пачкой чертежей, Ленмиха с руками по локоть в муке. Даже Багира вышла, посмотрела своими желтыми глазами, подняв хвост, ушла обратно в Верину комнату. Веры, очевидно, еще не было дома.
- Ты, Маша, бледная совсем, - сказала мама. - Ты не заболела? Говорят, с началом весны заразные болезни обостряются - становится теплее, и бациллы активизируются. Ну, в газетах так пишут, хотя тебе-то виднее. Поди, приляг, поспи.
Маша прямо одетой легла в кровать и вправду уснула, и проспала весь день. Есть ничего не хотела, пила много воды, когда ее будили. Говорила, что сейчас встанет, вот через минуточку, и снова засыпала.
- Приболела, голубочка моя, - говорила Ленмиха. - Вот я тебе, Машенька, мятки заварила, отцедила, её и холодной хорошо, кружку поставлю на тумбочку, ты пей, как проснешься.
И поправляла Машино одеяло, и гладила её по голове, как маленькую.
Маша проснулась уже вечером, в комнате горела лампа, у кровати в кресле сидела Вера и держала, нахмурившись, книжку в мягкой кожаной обложке, а другой рукой делала пометки в блокноте.
- Ох, ну наконец-то проснулась, - сказала Вера, откладывая книгу. - Что с тобой, Маша, случилось-то?
- Не знаю, - сказала Маша растерянно. - Нигде ничего не болит. Только кажется, что я очень устала. И грустно как-то так, что сил нет встать. Ноги ватные.
- Ну, хоть сядь повыше, - сказала Вера, помогла Маше подняться на подушки, подала ей мятный чай. - Ты что же, вообще весь день проспала? На вокал ездила? "Соловья" вытянула? Как-как её настоящая фамилия? Зелепукина? Уморительно. Будет знать, как домработницу плохо кормить! И с Дженет занималась? Узнала какие-нибудь новые театральные сплетни прошлого века? А дядю... Андрея Михайловича видела сегодня?
- Он велел мне не ходить на выставку одной. И тебе не ходить.
- Я не одна ходила, - сказала Вера, и покраснела очень сильно, до корней волос. Маша вдруг будто заново её увидела, увидела, какая она красавица, какие у неё глаза удивительные, и высокие скулы, и прямой нос, и губы полные и яркие.
- Машенька, - сказала она. - Сильно ли ты расстроишься, если я признаюсь, что мне очень нравится Валентин? Я знаю, что у вас с ним вроде бы намечался... романтический интерес... Но...
- Забирай, - улыбнулась Маша. - Ты ему тоже сильно нравишься, теперь уже больше, чем я. Я совсем не расстроюсь. Не хочу никаких романтических интересов. Никогда. От них только неловкость и суета. И сердце болит.
Вера посмотрела на нее внимательно, кивнула, отвела с Машиного лица прядь волос.
- У тебя сердце болит? - спросила она. - О ком же?
- Ни о ком, - сказала Маша, чувствуя, как губы начинают дрожать. - Давай дальше рассказывай.
- Мы были сегодня у букинистов в подвалах на Вознесенском. Там есть одна маленькая совсем лавка, узкая, как шкаф, с полками до самого потолка, и всё в старых-старых книгах, даже рукописные есть. Холодно там - ужас, никакого отопления, темно, одна керосиновая лампа на весь магазин. Хозяин странный, похож на гнома с бородой, только вместо остроконечной шапки на нем какая-то потертая тюбетейка. И уши островатые на концах... Валентин от пыли расчихался, я его выпроводила в соседнюю лавку на календари смотреть. А сама искала, искала, донимала хозяина как могла, и нашла том, про который сэр Бенедикт говорил. Очень редкое издание, Иван Сеславин, один из первых русских египтологов.
- Что пишет? - спросила Маша, зевая и сползая опять вниз на подушки.
- Да ты опять засыпаешь! - обеспокоилась Вера.
- Да, но ты мне рассказывай, я сквозь сон буду слушать, - попросила Маша. - Это меня отвлечет. Может, сон хороший приснится про Египет.
- Это вряд ли, - усмехнулась Вера. - Там всё суровое такое, про одинокие странствия в загробных мирах, про злых духов, подстерегающих на двух извилистых тропах у Огненного озера, и чтобы пройти, нужно знать их имена... Немного похоже на наш семейный жанр "страшные истории про летум", которые дядя Вячеслав иногда рассказывает, и мой папа, и где всё сводится к "не ходи, не пробуй, не смей". Но я тебе другое почитаю, красивое, про суд Озириса. "Главы о выходе к свету дня". Вот слушай, что нужно говорить, когда предстаешь перед богом.
"Слава тебе, бог великий, владыка обоюдной правды. Я пришел к тебе, господин мой. Ты привел меня, чтобы созерцать твою красоту. Я знаю тебя, я знаю имя твое, и знаю имена сорока двух богов, которые живут, подстерегая злых и питаясь их кровью. Вот я пришел к тебе, владыка правды; я принес правду, я отогнал ложь..."
Машины глаза закрылись, она полетела над волнами песка, скрывающими дворцы, дома и храмы. Великая река выходила из барханов и разливалась вширь, в ней отражались звезды, становились глазами старых богов, чьих имён она не знала, но хотела бы узнать. Боги смотрели на неё внимательно, не моргая, будто тоже хотели узнать её истинное имя, как будто оно было не "Маша Терехова", а другим, тёмным, древним, таким же, как у них.
"Я не делал зла. Не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал. Не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников. Я не уменьшал меры объема, не убавлял меры длины, не нарушал меры полей, не увеличивал меры веса. Я чист, я чист, я чист, я чист."
среда
Утренние часы шли и шли, а Маша всё никак не могла проснуться.
Она поднималась к самой поверхности сна, видела солнечный свет и занавески своей комнаты через приоткрытые веки, как сквозь воду, но тут же вспоминала, что её ждет душевная боль и беспокойство, и снова ныряла в сон, с усилием уходила в его блаженную глубину.
- Вроде не горячая, - шептала мама папе, стоя над Машиной кроватью и трогая её лоб. - Но спит и спит. Вызывать ли доктора?
- Не горячая? Дышит нормально? Пусть спит, во сне дети быстрее выздоравливают. Оставь её в тишине, Зоя, пойдем. Одевайся давай, мы опаздываем, комиссия будет здание принимать. Ты мне обещала всех очаровывать и веселить. Особенно этого брюзгу Мартынова. Самый желчный человек изо всех, что я встречал, но к женской красоте очень расположен, сразу и выправка откуда ни возьмись, и усы вразлет, и глаза блестят.