Вера сняла шапку, повесила ее на вешалку у двери, тоже подошла поздороваться.
- Ах, Зоя Александровна, стоит ли из-за этого переживать? - спросила она, целуя ее в щеку. Мама напрочь запретила Вере звать себя "тетей". Она и Машу пробовала приучить называть себя просто "Зоей", но Маша не захотела.
Вера заглянула в комнату, ахнула мольберту и особенно цветам.
- Откуда же сирень в марте месяце, Зоя Александровна? И как вы со светом удивительно работать начали! Склоняетесь к импрессионизму?
Мама склонила голову набок, прищурилась на мольберт, поправила высокую прическу.
- Сирени у цветочников полно, финны возят, в парниках выгоняют, - сказала она рассеянно. - У них все весенние цветы уже есть. А свет... Да, Верочка, имрессионизм. Техники несложны - смешение влажных красок, длинные мазки... Ах да - и совсем не использовать черный цвет.
- Зачем же ты тогда взяла черную вазу под натюрморт? - спросила Маша.
Мама чуть покраснела, пробормотала что-то про "очень удачную форму" и "артистическую фантазию".
- Мы у себя в комнате отдохнем, - сказала Вера. - Вы пишите, пишите, мадам художник, видно же, что вам не терпится обратно к мольберту.
Мама благодарно кивнула, улыбнулась.
- Верочка, ты свои вещи обратно переноси в голубой будуар, - сказала она. - Не придется вам теперь ютиться вместе с Машей в ее комнате. Андрей не будет останавливаться у нас - он снял до лета бывшую илионовскую квартиру, будет жить над нами, но отдельно. В связи с его неожиданными... обстоятельствами, оно и к лучшему.
Маша и обрадовалась - снова можно будет побыть в комнате одной, когда захочется, и расстроилась немножко - с Верой было очень хорошо болтать, засыпая, шептаться о сокровенном, пересмеиваться. Маша выросла одиноким ребенком, но Веру любила, как сестру - летом ее обычно отправляли к Вериным родителям в деревню на пару недель.
- Мам, можно мы на каток пойдем вечером? - спросила она. - Ленмиха говорит - по всем приметам на следующей неделе потепление идет, все таять начнет. А я этой зимой всего трижды и выбиралась-то.
- А ужин? - протянула мама.
- Мы холодного чего-нибудь поедим перед тем, как на каток... Ну пожалуйста.
- Отца спрашивай, - мама махнула рукой, глазами и вниманием уже вернувшись к своей сирени. - Я-то думала, Андрей сегодня с нами будет ужинать, мы с Ленмихой и рыбки красной купили, и икры, и окорок... Но ему сегодня не до нас. А завтра в "Вене" будем праздновать, именинница у нас...
Мама подмигнула Маше, улыбнулась. Кивнула.
- Если отец не против - идите, катайтесь. Полезно и весело. Мы с ним вдвоем поужинаем. Но чтобы домой вернулись на извозчике и непеременно до полуночи!
Папа работал в кабинете - стол был завален бумагами, несгораемый шкаф в стене распахнут, везде счета, сметы, какие-то чертежи. Папина любимица, чёрная-пречёрная кошка Багира сидела на стопке бумаг, застыв, как обсидиановое пресс-папье и смотрела на окно, лишь дернув кончиком уха, когда Маша вошла в комнату.
Вячеслав Терехов был крупным петербургским подрядчиком. Работал много, постоянно, иногда даже из-за стола срывался, не дожидаясь второго блюда, мчался в кабинет - проверять что-нибудь в схеме, или звонить кому-нибудь важному по телефону.
Кухарка, она же нянька, она же домработница Тереховых, дальняя родственница отца, из бедных, тульских - Елена Михайловна, укоризненно качала головой, когда он пробегал мимо кухни. Приносила ему в кабинет чай, печенье, бутерброды.
- Спасибо, спасибо, драгоценнейшая Ленмиха, - кивал папа, продолжая чертить, считать, проектировать.
Вот и сейчас он был так занят, что едва оторвался от бумаг.
- Конечно, идите на каток, Машенька, - сказал он. - Вот-вот все таять начнет. Зима недаром злится, прошла ее пора... Ну, и так далее.
Маша подошла, обняла отца сзади за плечи. От него пахло так надежно и хорошо. Папа погладил ее по руке.
- Купили что хотели-то? - спросил он. - Пластинку же собиралась тебе Вера подарить?
- Не купили, - сказала Маша. - Той не было, что я хотела. На мосту стояли - видели, как работники лед нарезают... Одного под лед затянуло, вместе с лошадью. Воронка быстро раскрутилась, по течению понеслась... Грустно.
- Грустно, дочка, - эхом откликнулся папа. - Грустно, что люди смертны.
- Что же делать? - вздохнула Маша.
- Жить, - сказал папа. - Покушать чего-нибудь и идти на каток. Вернуться не поздно, пройти по дому тихо, не уронить вешалку в прихожей, не наступить на кошку, как в прошлый раз, уснуть в своей кровати и проснуться восемнадцатилетней.
Маша засмеялась, поцеловала отца в затылок и пошла на кухню просить Ленмиху сделать им бутербродов.
Каток на Мойке был самый большой в городе, с ледяными горками, обведенный высоким забором из парусины.
Народу было много, играл оркестр, общее настроение было веселое и озорное. Последнее воскресенье перед обещанным приметами и календарем долгожданным потеплением. Как знать - если оно будет быстрым, к следующим выходным лед может подтаять, кататься будет уже нельзя.
Газовые фонари горели ярко, оркестр играл попурри из бравурных мелодий, отовсюду то и дело раздавался смех и веселые возгласы. Вера каталась не очень хорошо, а Машенька летала, как ветер - вся раскраснелась, много смеялась, чувствовала себя очень красивой и совсем-совсем взрослой.
Утреннего студента, зазывавшего их на каток, они так и не встретили, но познакомились с троицей будущих правоведов у палатки со сбитнем - ребята были веселые, обходительные, угощали их сбитнем, восхищались.
Высокий темноглазый Валентин позвал Машу сделать несколько кругов - он катался очень хорошо, уверенно, движениями сильными и скупыми. Он был без шапки, с длинным белым шарфом на шее, его светлые волосы развевались, он казался романтичным и загадочным. Маша смотрела на него и отчего-то волновалась, даже сердце билось чаще.
После они сняли коньки, немного посидели на скамейке, разговаривая об учебе, оперетте, завтрашней египетской выставке Британского музея. Потом решили пойти гулять все вместе. Вера выглядела очень довольной - молодые люди ей нравились.
Пошел снег - тяжелые, медленные, крупные хлопья, как последняя ласка уходящей зимы. На выходе с катка Маша засмотрелась на снежинки в свете фонаря, влетела в чью-то жесткую широкую грудь. Подняла голову извиниться и обмерла. Тот самый бритый господин из магазина Патэ смотрел на нее в упор, и она вдруг подумала - какой он ужасно высокий, и - полтора миллиона человек в Петербурге, и надо же вмазаться физиономией именно в его пальто, и еще - как странно, что весь день она старалась о нем не думать, и вдруг опять смотрит в его темные глаза, и пахнет от него так странно и одуряюще, как будто она стоит в каком-то гипнотическом облаке.
Незнакомец тоже выглядел удивленным и смятенным, чуть отодвинул Машу от своего пальто, да так и держал за плечи. Его губы дрогнули - он собирался что-то сказать, но Валентин бросил господину "извините", взял ее за руку своей горячей ладонью, потянул прочь, за парусиновую ограду.
Все смеялись - и Маша смеялась. Все решили выпить портвейна - старший из молодых людей, длиннолицый Корней, знал одну отличную лавочку - и Маша решила, что выпьет портвейна. Все дурачились, держали друг друга под руки, старались идти в ногу - и Маша...
Она обернулась на вход на каток несколько раз, но там была просто толпа, откуда на нее никто не смотрел.
На Невском фонари были электрические, свет казался насыщенно-желтым, медовым. Валентин подтолкнул Машу в какой-то переулок, прижал к стене, поцеловал. Губы у него были горячие, сладкие от вина. Маша все сильней чувствовала, как кружится голова, но это ее не пугало - наоборот было весело, как будто она вот-вот оторвется от земли и улетит.