— Какая прелесть! — сказали все, и явившегося с птицей посланца императора японского сейчас же утвердили в звании «чрезвычайного императорского поставщика соловьев».
— Теперь пусть-ка споют вместе, вот будет дуэт!
Но дело не пошло на лад: настоящий соловей пел по-своему, а искусственный — как заведенная шарманка.
Тогда искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как настоящий, но был куда красивее, весь так и сверкал, как браслеты и брошки.
Тридцать три раза пропел он одно и то же и не устал. Окружающие охотно послушали бы его еще раз, да император нашел, что надо заставить спеть и настоящего соловья. Но куда ж он девался?
Никто и не заметил, как он вылетел в открытое окно и унесся в свой зеленый лес.
— Что же это, однако, такое! — сказал император, а придворные назвали соловья неблагодарною тварью.
— Лучшая птица у нас все-таки осталась! — сказали они, и искусственному соловью пришлось петь то же самое в тридцать четвертый раз.
Никто, однако, не успел еще выучить мелодию наизусть, такая она была трудная. Капельмейстер расхваливал искусственную птицу и уверял, что она даже лучше настоящей.
— Что касается настоящего соловья, высокий повелитель мой, и вы, милостивые господа, то никогда ведь нельзя знать заранее, что именно споет он. У искусственного же все известно наперед! Можно даже отдать себе полный отчет в его искусстве, можно разобрать его и показать все его внутреннее устройство, расположение и действие валиков — шее, все!
— Я как раз того же мнения! — сказал каждый из присутствующих, и капельмейстер[2] получил разрешение показать птицу в следующее же воскресенье народу.
— Надо и народу послушать ее! — сказал император.
Народ послушал и был очень доволен, как будто опьянел от чая. От восторга все в один голос восклицали: «О!», поднимали вверх указательные пальцы и кивали головами. Но бедные рыбаки, слышавшие настоящего соловья, говорили:
— Недурно и даже похоже, но все-таки не то! Чего-то недостает в его пении, а чего — мы и сами не знаем…
Настоящего соловья объявили изгнанным из пределов государства.
Искусственная птица заняла место на шелковой подушке возле императорской постели. Кругом нее были разложены все пожалованные ей драгоценности. Величали ее теперь «императорского ночного столика первым певцом с левой стороны»: император считал более важною именно ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слева даже у императора.
Капельмейстер написал об искусственном соловье двадцать пять томов книг; они были ученые и такие толстые, были так полны самых мудреных китайских слов, что все придворные говорили, будто читали и поняли все, иначе их сочли бы за дураков и отколотили бы палками по животу.
Прошел целый год. Император, весь двор и даже весь народ знали наизусть каждую нотку искусственного соловья. Потому-то пение его им так и нравилось: они сами могли теперь подпевать птице. Уличные мальчишки пели: «Ци-ци-ци! Клюк-клюк-клюк!» Сам император напевал то же самое. Это было в самом деле очаровательно.
Но раз вечером искусственная птица только что распелась перед императором, лежавшим в постели, как вдруг внутри нее зашипело, зажужжало, колеса завертелись, что-то лопнуло, и музыка смолкла.
Император вскочил и послал за своим лейб-медиком. Но что же мог тот поделать? Призвали часовщика, и тот после долгих разговоров и осмотров кое-как исправил птицу, но сказал, что с ней надо обходиться крайне бережно: зубчики поистерлись, а поставить новые так, чтобы музыка шла по-прежнему, нельзя было. Вот так горе! Только раз в год позволили заводить птицу. Капельмейстер произнес хоть и краткую, зато полную мудреных слов речь, в которой доказывал, что птица ничуть не сделалась хуже… Значит, так оно и было.
Прошло еще пять лет, и страну постигло большое горе: все так любили императора, а он был, как говорили, при смерти. Провозгласили уже нового императора, но народ толпился на улице и спрашивал первого приближенного императора о здоровье своего старого повелителя.
— Пф! — отвечал приближенный и покачивал головой.
Белый, похолодевший лежал император на своем великолепном ложе; все придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому императору. Лакеи выбегали поговорить о новостях, а горничные проводили время в болтовне за чашкой кофе. По всем залам и коридорам были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла мертвая тишина.