Павел Матвеич было встрепенулся, чертыхнулся, обозлился на голоса, перестал их слушать. И уже ясно подумал: «Да, вот Елена Сергеевна, да, как она?» Собственно, с того момента, как опустился он на траву, как положил свою голову подбородком на ладони согнутых в локтях и поставленных стоймя своих сильных рук, он и хотел думать о Елене Сергеевне. Но с этой думы его сбило то, что он поймал себя на мысли: а поймет ли она его, поймет ли все его прошлое и сумеет ли ну хоть приять, только приять его? Не полюбить — это уже другое дело, какое-то очень сложное, пожалуй, ему недоступное и по годам, и по свойствам. А вот приять, да, именно, именно приять, а не принять, — это очень, очень ему нужно.
Но думать так, думать о Елене Сергеевне помешали Павлу Матвеичу эти внутренние голоса и увели в сторону на дорожку о «вживании». Она возникла, эта дорожка, перед ним, как только он подумал: а примет ли его Елена Сергеевна? И тогда испугался он того, что может случиться, что и не примет. И утомленным мозгом своим он метнулся в сторону, спросил себя: надо ли «вживаться»? Вот тогда утомленный мозг его перестал четко работать, и в нем заговорили голоса.
А внутренних голосов этих Павел Матвеич боялся. Они говорили ему о том, что он нездоров, а больше всего напоминали ему прошлое. Уже не раз доводили они его до отчаяния или вспышки злобы, и ему приходилось усилием воли давить их. Два таких случая помнил Павел Матвеич. Один на фронте еще был, другой же, когда «вышибли» из города. Многое они ему напоминали и делали душу его больной.
И отмахнувшись от них, Павел Матвеич приподнял голову, положил затекшие руки калачом возле себя и произнес вслух:
— Да, она, пожалуй, что только одна она спасение.
— Вы чего? — отозвался из-под машины Сашка.
Павел Матвеич не расслышал его. Он оперся подбородком на положенные друг на друга кулаки своих рук и еще раз произнес шепотом, про себя:
«Да, она одна!»
И он стал думать о Елене Сергеевне. О, этой весной он познал впервые какую-то сладость томления душевного в думах о женщине. В данном случае это была Елена Сергеевна, без которой — ему казалось теперь — и жизни у него нет, и «вживание» его в «среду» не получится, как не получится без нее, не сложится его жизнь сама вообще. Он перебирал в памяти все, что с ним случилось, и ему теперь казалось, что выручить его сможет теперь только женщина.
Павел Матвеич даже и не заметил, как все осмерклось в лесу, забыл и про Сашку и не понял, куда от его глаз исчезли желтые сережки баранчиков, перед самым дубом стоявшая прекрасная рюмка сон-травы. Он даже не заметил того, что творилось в лесу.
А в лесу творилось что-то сказочное. Вначале, когда Сашка начал обрушивать разводным ключом края перекопа под машину, и вечерний, затухающий косой свет в лесу, и пленканье соловьев, и проба голосов, как перед выступлением, — все было вначале обычно, и ничто не нарушало этой обычности.
Но через полчаса все изменилось. Через полчаса, когда в лесу поосмерклось, те соловьи, что были и пели лениво близ поляны, словно как погрудились, сбились ближе к дубу, что стоял посредине поляны, и тогда раздался первый настоящий, концертный посвист какого-то мастера. Он сразу взял так, что весь этот великолепный концертный зал, с дубами, с цветами, с ароматным легким воздухом, как будто осветился, как будто в нем разом зажгли какой-то непривычный звуковой свет, и он заиграл и между голых и черных стволов дубов, и между желтоватых от первых ранних листков ветвей старого дуба. «Федор, Федор, Федор, — взял певец и, пустив свирель, как-то очень похожую на «ах!», закончил: — Ах, а любовь-то, любовь, любовь есть!»