Сашка от этой музыкальной фразы работу бросил и выбрался на край перекопа. А певец, закончив первую свою фразу, вывел вторую: «И ты, и ты, слышь, слышь, слышь, чур, не тужи!» Едва он это выпел, как ему ответил тут же сразу второй: «Так, так, так, верь нам, верь нам, верь! Любовь-то, любовь есть, есть, есть!»
И тогда пошло. Тогда из каждого угла поляны посыпались трели, полные значения, чистоты, красоты и смысла. Концерт начался, запели все, что так недавно еще только пленькали, бормотали, пробовали лениво голоса. Пело, должно быть, с полсотни голосов. И у каждого была песня своя, каждый пел свою песню по-своему. Нет, совсем или чем-то многим не походило это пение соловьев Долгой дубравы на пение соловьев курских. Правда, как кто-то подметил, там соловьи поют как-то накатисто, с дробью, с горошком в песне, словно мелкий гром рассыпают. Недаром их орнитологи выделяют в группу западных соловьев. Соловьи Долгой дубравы принадлежали к восточным. У кого, где они учились?! У Саади, у Хайяма? У кого? Казалось, розы Шираза снились им. В их посвистах слышалось даже: «Зюле-ейка!» Что же, может быть, они и знали ее? И пение их было не курское, нет, совсем особое. Беспредельная нежность, истома, страсть и даже размышление слышались в нем. Иной позовет: «Федор, Федор, Федор, Федор, слышь, люби, люби, люби!» — и остановится, словно задумается. А другой тут же вторит ему: «И Сергей, и Сергей, и Сергей любит, пусть, пусть, пусть!»
И покуда так пели эти слетевшиеся к дубу соловьи, Сашка не раз выбирался из своего подкопа, садился на край канавы и слушал. А когда прошло еще полчаса, когда загремела вся Долгая дубрава, Сашка и совсем бросил свой ключ. Он сидел на краю перекопа как зачарованный и только успевал поворачивать голову, чтобы схватить какую-нибудь новую фразу. Казалось, в Долгую дубраву слетелись сотни соловьев и все разом пели. Да оно так и было. Чем гуще смеркалось, тем гуще становилось и соловьиное пение в лесу. Уже трудно было различать отдельные фразы отдельных певцов. Уже среди мастеров слышались и картавые голоса молодых. Вместо «Федора» слышался какой-то «Фёдиль», вместо «так, так, так» летело «тек, тек, тек». Кто-то выговаривал «Сюргей, Сюргей» вместо «Сергей». Вместо обычного «плень, плень» у иных получалось «плюнь». И Сашка догадывался: к старикам подключились прошлогодние молодые. Но тем не менее вся эта музыка была грандиозна, свежа, красива и от нее пахло цветами и молодыми листьями дуба. И еще знал Сашка, что скоро, должно быть, прилетят соловьиные самочки. Тогда певцы распаруются и будут петь каждый в своем углу, возле своего гнезда. Это же была одна из тех спевок «холостяков», услышать которую значило захватить счастья с собою на целую жизнь.
Спевка продолжалась часа два. А в конце девятого все разом кончилось. Между стволов просочился рыжий, противный, низкий, холодный свет — за дубравой всходила луна. Соловьи, словно по команде, разом перестали петь. Замечено: если в лесу не густо, при ярком лунном свете перестают петь соловьи. Будут молчать, ждать мрака, утренней зари. Соловей — певец любви, темной ночи и ясных зорь.
И тогда Павел Матвеич очнулся от своих дум. Он хотел скоро встать, но ноги онемели от долгого лежания, руки затекли. Он разжал их в локтях — в пальцах и в руках все мелко-мелко закололо так, словно в руки и пальцы кто налил газированной воды. Павел Матвеич повернулся на бок. Сашка заметил его движение.
— А? Слыхали?! — спросил он восторженно.
Сашка сидел в позе зачарованного и указывал на лес.
— Чего — слыхали? — спросил Павел Матвеич.
— А соловьев-то? — так же восторженно отвечал Сашка.
Павел Матвеич удивился и тупо посмотрел в лес. Нет, пения соловьев он не слыхал. Он только сообразил: «Как это так я столько продумал?»
Удивленный Сашка нырнул под машину и застучал ключом о землю. Павел Матвеич встал и, не расспрашивая, скоро ли вылезет Сашка из канавы, зашагал в жидком лунном свете вдоль опушки.
Догнал Сашка Павла Матвеича уже около Порима, у старого сельского, когда-то богатого кладбища. Окликать он его не стал, боялся, а Павел Матвеич шел под луною не дорогой, а краем кладбища, которое давно уже было разгорожено. Сашка заметил, как Павел Матвеич остановился около старого, высокоствольного вяза. Он помнил — там стояли белые высокие надгробия из белого камня каким-то поримским жителям. Дерево, посаженное, может быть, вскоре после похорон, выперло между многопудовыми надгробиями свой могучий ствол и ребристые сильные корни. Одно надгробие корни свалили набок, другое накренили, и оно едва держалось на ребре. Почему у этих надгробий остановился Павел Матвеич, Сашке было невдомек. Но Павел Матвеич остановился и подумал: «Жизнь! Жизнь! Сильна!» И пошел дальше.