Когда она курила, то папиросу держала между указательным и средним пальцами и отставляла от себя далеко руку, согнутую вверх в локте. Делалось, видимо, это для того, чтобы не обронить пепла. Но пепел все одно падал, и она делала жест той же рукой, означавший: «Ну и ладно, подумаешь — упал пепел».
Эльвира была родом смолянка, из Хичславля. Мать ее была швея, потом заведовала швейной местпромовской фабрикой. Когда немцы пошли на Смоленск в минувшую войну, Варвара Матвеевна Денисёнкова половину оборудования фабрики успела закопать в укромном месте, другую половину вывезти под Москву. Но под Москвой эшелон их был повернут прямо на восток, и Эльвира с матерью оказалась в том облцентре по двадцать первому году жизни, куда Павла Матвеича привела судьба по тридцать восьмому году его бытия.
Мать как прибыла, так и умерла вскоре от гипертонической болезни, а Эльвира, бывший секретарь Хичславльского горкома комсомола по культработе, тогдашняя собирательница всех самодеятельных сил района, пошла работать в госпиталь. Потом районо, потом облоно, потом обком профсоюзов.
И не то чтобы они полюбились друг другу, нет, — просто между ними возникли симпатии. Она думала о нем: «Он не плох собою». Он думал о ней: «Она не плоха собою». Она думала о нем: «Он не стар». Он думал о ней: «Она не ахти как молода, зато отлично здорова». Она сказала себе: «Замужем я не была, никого не любила, возможно, и полюблю его». Он сказал: «Жить надо проще, веселее, с нею, мне кажется, так жить и можно». И поженились они без лишних разговоров и проволочек. Поженились там, в Кисловодске, чтобы жить, чтобы любиться, не думая особенно, что из этого получится. Обоим казалось, что получиться что-то должно.
И с каким торжеством переезжал Павел Матвеич вскоре после женитьбы в новую квартиру, предоставленную ему горкомхозом! Квартирка эта была отдельная, из трех комнат, в старом, но абсолютно крепком деревянном доме, каких еще не мало было в городе, но принадлежала она к квартирам довольно «аристократическим». Занимая весь дом, жило в ней до недавнего времени одно высокопоставленное лицо, для которого был подведен газ, оборудовано паровое отопление, и даже ванна с газовой колонкой была. Дом окнами выходил на тихую улицу, обсаженную столетними тополями, а в тихий, скромный дворик в цветах вышагнула терраска, стеклённая синими, желтыми, рубиновыми и зелеными стеклами.
Когда Павел Матвеич выходил пить чай на эту терраску, то все, что было подаваемо Эльвирой на стол, имело свои причудливые цвета. Молочник с молоком мог быть по желанию или синим, или зеленым, а по желанию и синим и зеленым сразу. Стаканы с чаем — Эльвира пила только из стаканов и не признавала чашек — могли быть полностью рубиновыми и тогда напоминали стаканы, полные наикрасивейшего вина. Не любила Эльвира, когда хлеб попадал под зеленый цвет. Тогда любой — или черный, или белый — становился зеленым, и есть его было неприятно. Еще Эльвира не любила, когда Павел Матвеич попадал под синее стекло и особенно когда это синее приходилось ему на лицо. Тогда его лицо становилось сине-сероватым, и глядеть на него было неприятно.
Однажды Павел Матвеич за чаем задумался, гадая, где он такое же вот освещение однажды уже видел. И вспомнил сразу Лешку Гиревикова, московский ресторан и о том, что он у него спрашивал. В полноте чувств и сытости, Павел Матвеич рассмеялся.
— Ты чему смеешься? — спросила его Эльвира.
— Так, чепухе. Ты когда-нибудь тюрбо ела?
— Тюрбо? — удивилась Эльвира. — Нет, тюрбо не ела. — И встала, сказав: — Ну, давай выкатываться на работу.
Приятно было возвращаться Павлу Матвеичу с работы в обетованные свои чистые комнаты, для которых он кое-что уже приобрел. Недоставало только холодильника и телевизора, которые тогда уже появились, но за которыми ехать надо было в Москву. На пороге его уже встречала Эльвира обычным вопросом: «Ну как?» — и уходила в комнаты, не дожидаясь ответа.
Ночь приносила им и хороший сон, и добрые, здоровые утехи. На ласки Эльвира была охоча и щедра. А вот деток у них не получалось. Да Эльвира как будто этого и не замечала. Жена она была очень удобная во всех отношениях. Она никогда не спрашивала, надолго ли и куда уезжает Павел Матвеич. Уезжая сама, говорила только: «Дней на семь в Каменку». Или просто: «Из Сердобска жди в субботу».
То, что рассказал ей Павел Матвеич о разрыве с первой женой, ее не смутило. Она даже не знала ее имени, но дочь Павла Матвеича в разговорах всегда называла Варенькой. Редко это было, но, когда случалось, называла так. Но однажды, побывав в Житухине, она, вернувшись, спросила его: