— А зачем снял с работы свояка?
Павла Матвеича это крайне удивило, но он отвечал:
— Я и не снимал, а перевел в отделение.
На этом разговор и кончился.
По справедливости, о характере новой жены Павла Матвеича надо сказать, что не любила она, даже в разговоре, каких-либо двусмысленностей, и защитой ее против этого была всегдашняя ее грубоватая целомудренность. Ни каких-нибудь сальных анекдотов, ни каких-либо даже словечек грубого изобретения она не переносила. Павел Матвеич, склонный несколько к этому, скоро догадался, что с этим ему надо покончить, чтобы не нажить крупной размолвки.
К странностям характера Эльвиры надо отнести ее некое пренебрежение к уюту. Она не умела — а может быть, и не хотела уметь — хорошо готовить блюда, зачастую пуская свой стол «на суховьё». Чайник на газ она ставила всегда краем, доказывая, что он так скорее вскипит, и, когда Павел Матвеич делал, как все, то есть ставил чайник всем днищем на горелку, она сердилась и, отставив с папиросой руку, согнутую в локте, в сторону, чуть выставив правую ногу вперед, говорила:
— Павлик, невыносимо. Неужели этому надо долго учиться?
Но были и другие странности. Вдруг выходит она из ванной комнаты с махровым полотенцем на плече, с неизменной своей папиросой в руке и спрашивает, выпустив клубом дым:
— Павлик, ты не помнишь это место у Каролины Павловой, где она об этом… ну, как ее… Э, да ладно, потом.
А то лежит она на диване, читает что-либо, и вдруг Павел Матвеич слышит:
— Павлик, как думаешь, Константин Романов хороший поэт?
Павел Матвеич занят каким-нибудь своим делом, акает на ее вопрос, не понял его, трет затылок, решая, кто такой этот Константин Романов, а Эльвира про то, что спрашивала, уже забыла и лежит, читает опять и опять курит.
Однако на работе ее любили и ценили. В это время она сколачивала областной народный хор. Ее поиски талантов были неустанными и всепоглощающими. Она хорошо знала не только все коллективы художественной самодеятельности, возникшие в области при ее участии, но знала все «стихийные» группы и отдельных певцов и музыкантов. Ей ничего не стоило забраться в любую районную глушь, если слышала она, что там живет талантливый певец, и, если можно, выудить его оттуда для своей местной, областной филармонии. И все это делала она без аффектации, разве что иногда скажет, как в свое оправдание: «Мы — культработники, дело наше такое».
Павел Матвеич любил дожидаться возвращения Эльвиры из ее командировок, дожидался спокойно, встречал радостно. Ее чемоданчик, всегда приготовленный к отъезду, постоянно стоял в передней под вешалкой из оленьих рогов — подарение прежнего хозяина квартиры.
Павел же Матвеич в дни отсутствия жены дома особенно любил погружаться в свою работу и сидел за столом в облисполкоме до десяти-одиннадцати часов, хоть в эти годы уже считалось предосудительным эдак тратить время и все уже и в этом шло иначе, чем было совсем недавно.
Стол свой, место свое в большой и светлой, с бежевыми шторами комнате Павел Матвеич любил. Проверив утром чистоту уборки стола своим свежим платком, он с удовольствием садился за стол, доставал из часового кармана брюк маленький ключик, открывал главный, запирающий все остальные ящик в этом столе, доставал бумаги и так начинал день.
По сути дела, Павел Матвеич в этом не маленьком городе был так же одинок, как и в Житухине. Знакомых, разумеется, считаясь с его родом службы, у него было много. Друзей же не было, кроме одного сослуживца, зоотехника по образованию, Павла Афанасьича Килкова, исправлявшего должность по специальности в том же отделе.
Когда-то Павел Афанасьич Килков работал в обкоме партии, в сельхозотделе, и «погорел» там на одном, как он вспоминал, «очень щекотливом деле». Дело это заключалось в том, что однажды он проявил себя инициатором создания стада породистых быков-производителей для искусственного осеменения. В те поры, когда зачиналась эта новинка с искусственным осеменением крупного рогатого скота, в колхозах шли туго на эту новинку, боясь яловости коров, примеров чему по области было уже достаточно. То ли осеменаторы плохо были обучены и плохо справлялись со своим делом, то ли что другое, а получилось скоро так, что колхозы наотрез отказались сводить своих быков-производителей на организованную в области для этого базу, и это дело искусственного осеменения, вводившееся в целях быстрого улучшения породистости скота, как говорили в области, «захлебнулось».