Павел Матвеич уже знал, что ни видения, ни тоска его без появления чего-либо связанного с Кушнаревым у него не начинались, и, потрясенный до глубины души этим открытием, все спрашивал себя: «Да что же это такое? Ведь не мало я видел смертей, не мало видел всего другого, что так или иначе связано с войной, а ведь не лезет все это так в голову, не бьет в душу?» И брался за голову и вновь спрашивал: «Уляжется или нет? Забудется или так до конца жизни будет меня тревожить? Ну виноват, ну загубил, помог загубить, но его же давно нет! Так какая же сила заставляет меня мучиться? Что меня наносит на него, отчего он застрял и в душе моей, и в памяти?» И тут же почему-то, толкаемый каким-то неясным чувством, возвращался памятью всегда к могиле Кушнарева, к вырытой на поле яме, и каждый раз все спрашивал себя: «Что же там было четвертое, что четвертое было? А может, его и не было? Может быть, я сам придумал это четвертое?» Но тут же и решал: «Нет, было, было это четвертое! Но что оно такое, что же, черт побери, что?» И мучительно силился вспомнить, и никак не мог, и злился до бешенства, ломая с хрустом пальцы.
Чаще всего Кушнарев являлся Павлу Матвеичу тогда, когда нападали на него раздумья относительно колхозных дел. «Ну хорошо, — размышлял он, — передали колхозам технику, отменили шестиценье, открыли кредиты, хозяйства кое-что строить начали. Но поле-то, поле — опять без удобрений, о них и слыхом не слыхать. Нет, уж если я агроном, мне надо высказаться по этому вопросу. Кроме вопроса удобрения есть у меня и другие вопросы, которые надо решать. Ну, а вот эдакий вопрос я решить не могу — вопрос травосеяния. Конечно, многополье, пашни по десять лет под одними и теми же травами, раз посеянными, — это не ведение хозяйства, это тормоз для него. Согласен, что травопольную систему решено ломать и уже ломают. Но зачем же вообще гнать травы с поля, однолетние, двухлетние, и заменять их всюду кукурузой?»
Здесь Павел Матвеич всегда останавливался, как бы оглядывался назад — один ли он? Его и впрямь тревожило то, что в эти годы откуда-то прямо сверху свалилось это неуклюжее решение — не сеять трав. Но что за этим? А за этим шло то, что в дальнейшем должна была отвечать за травы «королева полей», и даже на ближнем Севере, даже в Сибири. Но уже второй год она не удавалась ни там, ни здесь, а хоть и однолетние, травы сеять воспрещалось. «Нет, — думал Павел Матвеич, — здесь что-то не так».
Да и верно было, что здесь было что-то не так. Травные пашни распахивались, под кукурузу отводились лучшие земли в хозяйствах, на посев ее спускался значительный план сверху, а к осени оказывалось, что «королева» не удалась или удалась плохо, а по зерновым опять недобор и в хозяйствах ни копны сена. «А что бы нам не лезть в эти дела? — спрашивал себя Павел Матвеич. — А что бы нам побольше доверять колхозам в выборе того, что им выращивать? Не заменим мы одной кукурузой всех кормов для скота, не вырастим хлебов, если половину пашни будем гнать под «королеву». Что-то тут происходит непонятное».
И хоть знал он, от кого это происходит, и хоть не был в полной мере согласен со всем тем, как новшество это вдруг победоносно въехало на поля области, и Павел Матвеич решил не высказываться по этому вопросу. «Что требуется от меня как агронома, я выскажусь, а что сеять — это уж пусть решают те, кто эту «королеву» затеял, — решил он. — Под удар затылок подставлять не буду. Так же вот были люди и в минувшие года, которые были против травополья. А как высказались, так и получили по потылице, что и сейчас их не слышно. Того, кто это решил и насаждает, мне не переубедить — не достать, высоко сидит. А здесь скажу, так он меня и оттуда здесь достанет. Что же касается моих дум, личных, я их выскажу. Мало этого, потребую кое-что в жизнь провести».
И, не однажды так рассуждая, он, как нарочно, опять натыкался на Кушнарева и говорил: «Да, да, это я вперед от него слышал, что травополка не везде нужна. Это я на него обрушился тогда и хотел рот заткнуть». И образ Вадима Кушнарева вставал перед ним каждый раз во весь рост, и Павел Матвеич, внутренне сжимаясь, говорил со стоном: «Эх, не уйдет он из моей памяти, должно быть, никогда, всю жизнь будет преследовать!»
На исходе третьего года службы в облисполкоме стал Павел Матвеич ощущать некий холодок по отношению к себе и со стороны Глазырева, и со стороны Кутафьина.