Павла Матвеича Зуев уважал. Уважал, как он говорил всем открыто, за принципиальность, выдержанность характера, за знание дела, которое вел Павел Матвеич, за высокие моральные качества. С мнениями Зуева везде считались, особенно сослуживцы в обкоме. Павел Матвеич знал слабые стороны Зуева, но никогда виду не показывал, что знает их, и держался с ним скромно, принципиально скромно. С виду можно было сказать, что оба они были как бы добавлением друг к другу. Впрочем, Зуев ценил и Эльвиру, которую знал уже давненько, и ценил все за то же, то есть что и она была, как он говорил, «партийно выдержанна, принципиальна и деловита».
Зуев не любил брюзжащих. Всех тех, кто мало-мальски был склонен к критике, он называл брюзгами и презирал таких. Павлу Матвеичу, наоборот, все брюзги были безразличны, если они не мешали ему. Всех, кто был брюзгой или не был брюзгой, он относил к понятию «масса», даже тех сослуживцев, с которыми работал. А уж ежели с кем он не работал, а только встречался, сталкивался, эти все для него были только «масса».
Слово «масса» для него звучало точно так же, как для иного торгаша «масса творожная». Масса и масса, из которой что-то всегда надо делать. Он не считал, как Повидлов, что не человек для субботы, а суббота для человека. Он считал наоборот, что люди — масса и эта масса живет для той субботы, которая, в конце концов, должна прийти.
Зуев любил бывать у Головачева. Ему нравилась эта бездетная семья. Своя семья у него развалилась, жил он в общежитии обкома и к уюту тянулся. Павел Матвеич любил Зуева принимать в своей комнате, в своем кабинете, как говорил он. В нем было уютно, чисто, просторно.
На столе у Павла Матвеича лежали, как и в Житухине, слева тетради и деловые книжки, справа на особом месте том Тимирязева с дарственной надписью Боневоленского. Эту книгу Павел Матвеич любил держать напоказ. Хоть он в нее годами и не заглядывал, все же лестно было, если кто брал книгу, убедить гостя в том, что он почти прирожденный агроном. Вон ведь с каких пор эта надпись — с самой школьной скамьи!
Когда приходил Зуев, он всегда брал эту книгу в руки, листал.
Между ними однажды произошел такой разговор. Взяв книгу в руки, прочитав в который раз дарственную надпись, Зуев сказал:
— Да, корифей Тимирязев, один из первых и крупнейших популяризаторов великого Дарвина. Первый в России все о нем поставил на место. Но скажите, Павел Матвеич, как вы думаете, близка ли нам теория эволюционного развития Дарвина в наши годы? Не ближе ли нам Мичурин?
Павел Матвеич отвечал:
— Если бы полностью нам была близка теория Дарвина, то мы бы ее в свое время не поставили на задний план. Нам ближе Мичурин. У Мичурина есть теория расшатывания наследственности. Наследственность расшатывается, прививается новое. Схематично, конечно, говорю. Но это уже революционная, а не эволюционная теория. Были недавно такие люди, которые это понимали.
Они пристально посмотрели друг другу в глаза и поняли друг друга. Зуев сказал:
— Во всяком случае, в то время я не чувствовал колебаний, — сказал он. — Я на каждый день знал, что мне делать. По железному порядку жил.
— И по какому порядку! — убедительно сказал Головачев.
В этот вечер они больше ни о чем не говорили. В этот вечер они прониклись каким-то таким уважением друг к другу, что слов не надо было, — нужно было молчание. Они пили кофе с лимоном, молчали и смотрели журналы.
Такая-то вот дружба завелась у Павла Матвеича с Павлом Зуевым. Она была ему не очень-то и нужна, но приятна, и он дружил с Зуевым.
Вот так жил Павел Матвеич после того, как укрепился хорошо в обкоме, и после того, как выиграл бой за свой агроминимум и за место, как он считал, в жизни. Что было в это время его антенной? Само время.
Бывая в курортное время проездом в Москве, Павел Матвеич там кое-что успел уже сделать для себя. Были уже знакомые у него и в сельхозакадемии, и в Министерстве сельского хозяйства были знакомые. Торил Павел Матвеич дорогу к столице. Но как еще далека была она от него! Тем не менее и без Москвы для Павла Матвеича эти годы и в облцентре этом старом были счастливыми.
Вот в это-то счастливое для Павла Матвеича время, а именно зимою шестьдесят второго года, и начала копиться для него гроза. Гроза копилась, но Павел Матвеич жил счастливо и совсем не знал, что она надвигается на него.
А первым признаком этой грозы был вот какой признак. Однажды в эту зиму, вскрыв, как делал это Павел Матвеич каждоутренне, почтовый ящик, принес он и положил на стол Эльвиры безобидное письмо откуда-то со Смоленщины, от которого Эльвира пришла в восторг.