— А как же с перевыполнением? Без него нельзя!
Перевыполнять он учился всю жизнь, без этого своей деятельности он себе не мыслил. Павел Матвеич закончил свое замечание так:
— Все это важно. Тем более, что размножившиеся лоси портят лесные посадки, о чем тоже есть сведения.
И он указал на бумагу, взяв ее из очень красивой алой папки Варганова, где хранились бумаги этого содержания.
— Э, была не была! — вскрикнул Кутафьин и сказал: — Готовьте бумагу! С Протасовым согласовано?
— С Протасовым вам согласовывать полагается, — отвечал с достоинством Павел Матвеич.
— Поперед батька́ не лезь, — вставил, краснея, Варганов.
— Идет Марья за Якова! — заключил весело Сергей Анастасьич. — Дело дельное. Готовьте бумагу.
И бумага была изготовлена и скоро пошла в Москву, и, к удивлению самого Кутафьина, скоро на нее был получен ответ, и не какой-нибудь сухой, затяжной, бюрократический, предполагающий долгую тяжбу и переписку, нет, а исключительно быстрый и благожелательный. Разрешалось отстрелять именно столько лосей, сколько просили с места. Лишь маленькая оговорка была — рекомендовался отстрел главным образом быков, максимальное бережение самок с самым строгим учетом воспроизведения поголовья.
И в конце октября, когда окончился по болотистым лесам и осинникам лосиный гон, затрещали выстрелы. Команды егерей и вольных охотников били лося и для себя и для мясопоставки.
Эта «лосиная кампания», как уже называли этот массовый отстрел лосей в области, отбраковка скота по колхозам скоро улучшили снабжение области мясом, появилось оно и в магазинах и на базарах, следствием чего было то, что многие работники как-то повеселели. Павел Матвеич, чутко все и всегда воспринимавший, заметил сразу эту перемену в настроении начальства. Сразу как-то смягчился к нему и посуровевший было с осени Анатолий Васильич, благорасположился к нему вновь и Кутафьин, а Комунов, совсем было опустивший голову, расцвел как маков цвет и даже шутить стал:
— Не имей сто друзей, а имей сто лосей.
Эту зиму Павел Матвеич прожил вполне счастливо и деятельно и сам побывал не раз на лосиной охоте, не без удачных выстрелов.
Однажды в конце всей этой «лосиной кампании» к нему пришел Варганов и сообщил, что Кутафьин тоже хотел бы побывать на охоте и «повалить какого-никакого бычка».
— А что он, охотник, что ли? — спросил Павел Матвеич.
— Да охотник он никакой, — сознался Варганов. — Охотник он плохой. Но уважить бы надо.
— Что же, уважить так уважить, — отвечал Павел Матвеич. — Но как, чем?
— Да есть один лосёк на примете, — отвечал Варганов, — его и предложим. Стар лосёк-то, да ничего. С молодым ему и не справиться.
— Давай, — сказал Головачев и начал заниматься своими бумагами.
Он начал заниматься бумагами, а Варганов пошел сообщить Кутафьину эту приятнейшую новость.
«Лосёк», о котором сообщил Головачеву Варганов, был старый бык с тринадцатью отростками на рогах, осторожный, но уже не чуткий зверь, который много лет назад пришел жить на Робье болото, да так с того дня и остался жить возле сторожки деда Митрохи, как раз там, где сходятся клинами административные границы Житухинского, Рогачевского и Понизьевского районов.
Я говорю потому — остался жить, что это точно соответствует действительности. Нет у лосей постоянных стоянок, особенно летом, далече бродят они в это время года. К зиме возвращаются на те места, где зимовали, да и то не всегда, а тогда, когда там все по-старому, когда ничто вкруг не изменилось, и живут почти что оседло всю зиму, кружась все по той же облюбованной и знакомой им площади. Так у всех лосей без исключения жизнь идет.
У этого лося все было иначе. И не потому, что он был слеп. Два страшных мутных бельма лежали на его зрачках и мешали ему что-либо видеть. Старик Митроха как только увидел на Робьем болоте пришельца, так сразу и взял его под свою защиту, с первого дня поняв, что лось слеп. Старик прозвал его Слепышом и запретил ходить на Робье болото сыну своему Юшке, парню непутевому и жадному.
Слепыш скоро прижился к новому месту и уже никуда больше не уходил от Робья болота. Иногда по летам заходили к Робью болоту молодые лоси и малость кружили здесь. Слепыш их чуял, но не волновался, а только пофыркивал, давая знать, что хозяин здесь есть. Молодые уходили, не возвращались. Слепыш же не искал и не хотел уже никакого общества, кроме того, что у него уже было. К этой поре он много уже знал из того, что окружало его, что было уже его, без чего он не мог жить, и не знал, можно ли жить без этого.