По зимним ночам он знал, с какого дерева и где спросит с него «шубу» филин, выкрикнув свое обычное — «шу-бу!». По осеням он знал, где по первоснежью лягут лисьи следы и от них будет пахнуть терпким, не лосиным, противным запахом. Но он также знал: где есть этот запах, там всегда можно бродить спокойно и драть кору с поваленных ветром осин.
Летом знал он, что у черных больших и шумных птиц, которых знавал он еще зрячим и встречал в мшарниках и на гарях, начинают взлетать дети, но только взлетать. Тогда, в эту пору, он знал, где он находится, и ему представлялся по памяти вид сухого мшарника, где всегда можно безопасно лечь и дремать. Когда же в августе у молодых глухарей выпадает последний пух и все они покрываются черным пером, а хвост отделывается белой каймой — это тоже когда-то видел Слепыш, — знал он, где есть вокруг болота и другие безопасные места, потому что пух этот — запах его — приводил его и туда, куда перемещались птицы.
Не любил Слепыш, когда кричали зайцы весной. Крик их был противен, по их следам не хотелось ходить. Зато любил он слушать свадьбу тетеревов, любил слушать, как они урлюкали на своих токовищах. На болотах ему нравилось слушать, как постукивают бекасы, по посвисту рябчиков знал он, где ельники стоят, по турухтаньим боевым крикам догадывался, где протаяло.
Особенно, хоть и не совсем понятно все это было, любил он слушать, как большие черные птицы чертят крыльями снег и как потом взлетают на деревья и начинают издавать странные звуки, похожие чем-то на «чу-фы». С того дня, как глухари начинали «точить ножи», у него от сердца отпадали зимние тревоги. Он многое знал, многое любил. Больше же всего любил спокойствие. Оно приходило с весною, длилось до осени. Зимою же часто рубили лес в округе, возили дрова, в одном месте даже гнули сани, и оттуда пахло распаренным дубом. В зимние дни было больше тревог, меньше всего своего в лесу.
Тогда Слепыш продвигался ближе к сторожке в осинники и там стоял. Все, что делалось вокруг сторожки, он знал. Он знал, когда из нее выходил лесник Митроха и куда шел. Узнавал он его и по запаху одежды, и по голосу, и по кашлю. Дед Митроха кашлял крепко, надсадно. Про свой кашель старик говорил: «Хорош, да редок». Заслышать его кашель, его запах значило для Слепыша, что все вкруг хорошо.
Еще было хорошо, когда там, в сторожке, мычала корова и пела какая-то диковинная птица. Если пела она днем, Слепыш угадывал, что вокруг весело и светит и назавтра, пожалуй, снегу не будет. Если же птица пела в ночь, то он отсчитывал время, когда там будет опять хорошо, будет светить, хоть свет был ему не нужен.
Не любил Слепыш слышать запах и голос только одного человека из сторожки — вечно пьяного Юшки, сына лесника, мужика плаксивого и неудачного. От него всегда очень издалека несло тем, что Слепышу было неприятно. Говорил Юшка, как лаял, а то и кричал хуже, чем кричат в деревнях, когда поют какие-то песни.
Юшку Слепыш не боялся. Юшка если и напарывался на него, то не трогал. Слепыш не знал, что сказал однажды Митроха Юшке:
— Если этого лося тронешь, то смотри. Вон Робье болото рядом. Стукну раза и головой под лед, в «окно». Ясно?
Потому и не трогал Юшка Слепыша, потому и обходил его за версту.
Из всех сыновей, что были у старика Митрохи, ему не поталанило только с Юшкой. Два старших, Иван да Серега, давно у дела, давно на стороне своими домами живут. А этот как присосался к отцу, так от него никуда. Пробовал и его в дело определять старик, да ничего из этого у Юшки не вышло. И кем он только ни был, этот Юшка.
Когда МТС еще были — трактористом, дурака, послал работать. Обучили. Лугом раз ехал он на тракторе и умудрился же как-то, болван, поперек коровы трактором пройтись! Прокурор его потом спрашивал:
— Как же это ты на корову наехал?
А он отвечает:
— А я почем знал, что это корова. Думал, барахло какое лежит, за соломой корова лежала.
А то однажды в пожарные в Рогачево устроился. Года не проработал, как с ним беда — в печную трубу эдак метров с семи слетел. Как только жив остался! Хлебозавод горел, и хорошо, что печная труба была широка — не застрял он в ней. Вытащили, спрашивают:
— Да зачем тебя черт на трубу понес?
А он в ответ:
— Дак я ж по скобам. Оттедова лучше смотреть, где горит.
Не раз вот так было, и нигде не усидел. А ведь женат уже два раза, идиот! Одна жена в Рождестве, другая в Гаврюхине. Напьется — и к ним просится. Молит, плачет — примите. Жены его гонят, не принимают. Тогда он к третьей идет, к пятидесятилетней сударушке, что в Сапентеевке отыскал. Баба — сквалыжина. Ежели чего Юшка не принес, то на глаза к ней и не показывайся. Все, что случится у него, тащит к ней и молит: