Вадим выражал в письме уверенность, что враг будет разбит скоро, что все полны гнева и решимости выгнать врага из пределов Родины как можно скорее, а уж потом он доучится и в Тимирязевке и свидится с ним.
Вадим любил горячо отца, человека, «на свои личные» выбившегося от доли сына волостного писаря к науке и мечтавшего больше всего возродить былую, «первобытную», как он говорил, силу плодородия почвы. Сын любил меньше мать, Аделаиду Агафоновну, женщину флегматичную, толстую, вечно, сколько он помнит, что-то жующую, умелицу поспорить по вопросам сватовства и о тонкостях отношений в супружестве, но сильно, по-братски нежно любил белокурую сероглазую сестру Ленку.
Вадим был студентом третьего курса почвенного факультета Тимирязевской академии, словоохотливым смельчаком на праздности, молчаливым и вдумчивым учеником в деле, человеком стойких и трезвых правил и во всем склонным к обобщениям. Таким в памяти долго оставался он у своих товарищей и по студенческому общежитию, и по военной службе, таким, до самой смерти, оставался он и в памяти отца. А для маленькой Ленки он был самым лучшим и желанным человеком на свете. То, что с ним было, что случилось потом на фронте, Сергей Силыч и Елена узнали уже после смерти Аделаиды Агафоновны в Иркутске, где она умерла в больнице на операционном столе от гнойного аппендицита. В это время Сергей Силыч уже работал в Иркутском ботаническом саду за невозможностью развернуть работу своей станции под Суховской и умер после войны, когда Елена кончала медицинский институт.
Весть о смерти брата, смерти не солдатской, трагической смерти Вадима доставил им на третий год войны в Иркутск, поискав перед этим Кушнаревых в Суховской, одноногий, на костылях солдат, находившийся до этого на излечении в одном из госпиталей города. Он назвал себя другом Вадима, однокашником по учебе и по службе. Нашел он Кушнаревых в обветшалой деревянной, но крепкой, теплой, сработанной на сибирский лад из толстых сосновых бревен пристроечке к массивному, обшитому толстенной доской и добротно окрашенному, видимо когда-то купеческому дому на Луговой, робко постучался и сказал: «Я от Вадима… Нет, не от Вадима, а о нем хочу сообщить…»
У Сергея Силыча сердце опустилось, словно перестало работать, когда он услышал эти слова. А Ленка, пятнадцатилетняя Ленка стояла и тряслась в предчувствии ожидаемой беды, прячась за плечо отца.
Солдат, стоя у порога — в комнату он отказался войти, мол, ноги грязны, — расстегнул шинель, вынул из бокового кармана плотно завернутый в черную бумагу пакетик и, не сразу протягивая его Сергею Силычу, проговорил:
— Вот тут все. С сорок второго года его с собою таскаю. Тут все. Письмо, портрет, наша солдатская записочка. Почтой это послать нельзя было. Вот и таскал столько. И ко мне-то еще от другого перешло. Тоже наш парень был. Теперь его нету.
И, вручая пакетик, так посмотрел на Сергея Силыча, что слезы у самого набежали, и, берясь за костыли, отвернулся, сказав:
— Только сейчас не читайте. Я сейчас уйду. Тогда.
И солдат быстро унес себя на своих костылях, словно и не заходил, словно никогда тут его и не было. А когда Сергей Силыч развернул черную плотную бумагу — обертка фотопластинок, потершаяся на сгибах, — среди двух вдвое сложенных листков исписанной бумаги он нашел портрет сына. Величиною он был не больше четвертушки обычного листа писчей бумаги, с потрескавшимися краями, с желтым пятном на уголке, — обычная любительская, но все же хорошая фотография. С нее смотрел на отца и сестру бравый белокурый парень в пилотке и гимнастерке под ремень, парень с веселыми и чистыми глазами.
Потом руки отца коснулись листка бумаги, исписанного почерком сына. Бумажка когда-то была сложена в восемь раз и исписана чернильным карандашом, который Вадим, должно быть, слюнявил. А какая бумага? Из отрывного блокнота в ладонь, и на верхнем краю зубчики. Вадим сообщал:
«Дорогие отец, мать, Ленка! У меня предчувствие такое, что с вами больше не свижусь. Со мной случилась несправедливая беда — меня взяли. Но что бы со мной ни случилось, я еще солдат. Может быть, товарищи добавят, что со мной случится. А сейчас всех вас целую и обнимаю. Вадим. Май. 1942 г.».
А из второго листка из школьной тетради в клеточку, исписанного уже фиолетовыми чернилами, и Сергей Силыч и Ленка узнали следующее:
«Ваш сын погиб все равно как солдат. Кто из нас останется жить, тот передаст вам это. Его оболгал один из наших. Не верьте, что ваш сын был плохой человек. Мы его хорошо знаем. А тот, кто оболгал его, — плохой человек. Он учился с ним вместе. А ваш сын честный человек. Он лежит у Гореловки, за Калинином, у Ржева. Там могила его. А имени того мы называть не хотим. Сергей Дьячков. Анатолий Взрослов. Семен Седё…»