А старый Митроха третий день уже не выходил из дому. Сегодня он и печки не топил, и корову с конем напоил всего один раз, — неможилось леснику. Все тело старика горело каким-то непонятным огнем, и ноги смертельно ломило. Он лежал то на печи, то слезал и ложился на задник у двери, где было прохладно, и думал о себе. Сам он себе представлялся тоже каким-то старым лосем, вроде Слепыша, совсем, совсем остаревшим лосем. Знал старик, что Слепышу не долго жить осталось, да и знал и то, что и сам-то он долго не проживет. Смерти он не боялся, давно привык к мысли, что время помирать придет все едино. Тревожило другое — как помирать? Юшка, непутевый младший, из головы не шел. Никакой надежи на него, никакой опоры. Может, так помирать придется, что и во вшах, в грязи, в собственных испражнениях валяться придется, а он и воды напиться не подаст. Мучился старик, думая эти думы, и не знал, что сотворилось на болоте и что стало со Слепышом.
А тем временем Павел Матвеич приближался к дому. Если Варганов думал в это время о том, как хорошо угодил он Кутафьину и теперь еще больше может рассчитывать на его симпатии и поддержку; если Кутафьин думал, как хорошо провел он время на охоте, встряхнулся и какие вокруг есть отличные люди, совсем друзья, в случае чего от которых можно ждать поддержки, то Павел Матвеич думал о другом.
Павел Матвеич думал, как он скоро, почти сейчас, приедет домой, схватит в охапку свою Эльвиру, зацелует ее, затискает, а потом примет ванну, переоденется в пижаму, сядет за стол и скажет двусмысленно, именно в том роде, как говорят «рога наставил»:
— А я тебе рога привез.
Правда, помимо этих мыслей в дороге Павлу Матвеичу пришли мысли другие, связанные с тем, что предстояло делать приближающейся весною. А предстояло сделать немало — осуществить еще одно нововведение, которое утверждалось на местах сверху. Предстояло весь паровой клин в области засеять по весне горохом с тем, чтобы по гороху по осени сеять озимые. Занятые пары — так называлось это нововведение. Павла Матвеича оно очень тревожило. Когда об этом нововведении были получены указания из Москвы и Павел Матвеич с ними ознакомился, его вызвал к себе Анатолий Васильич Протасов, спросил:
— Что вы думаете об этом?
— Думаю об этом плохо, — отвечал ему Головачев откровенно.
— Почему? — последовал новый вопрос.
— А вот почему, — отвечал Головачев Протасову. — Потому, что без чистых паров при недостатке удобрений полеводство осуществлять нельзя. Чистые пары нужны не только для борьбы с сорняками, а и для устойчивых урожаев. Весной, когда нужно сохранить влагу в почве до осени, мы их перепашем и на этом потеряем в полях много влаги. Потом за лето горох выберет порядочно влаги из почвы. После гороха нам опять нужно пахать под озимые. Здесь в это сухое время года почва почти теряет последние запасы влаги, а озимое зерно ложится в почти сухую землю. Хорошо, если оно попадет под большие осенние дожди. А если нет? Дожди в эту пору у нас бывают самые малые. На будущий год можем остаться и без хлеба.
Павел Матвеич остановился, взглянул на Протасова, который слушал его молча и перелистывал какие-то бумажки на столе, продолжал:
— Конечно, зеленый горох хороший корм, конечно, в почве он немного и азота оставит, а в целом это мероприятие отзовется плохо на урожае колосовых. Травы, однолетние травы на корма надо сеять, гороховая солома не корм. Понадобятся машины, чтобы перемалывать, перетирать ее в муку. Иначе эта солома только жвачка малоудобоваримая.
— Так что же делать нам? — спросил, взглянув на него открыто, Анатолий Васильич. — Поменьше гороху посеять?
— Я распорядиться этим не могу, — отвечал Головачев. — Вы сами знаете, от кого это исходит. Рекомендуется даже и горох сеять квадратно-гнездовым способом, хоть любой горох имеет не прямостоящий, а полегающий, слабый стебель. Это как-то через местных руководителей — поменьше гороха сеять — рекомендовать надо.
Протасов расхохотался, сказал:
— Квадратно-гнездовой! Через местных руководителей!
И еще раз расхохотался. Если вначале прямой ответ Головачева ему понравился, то последний ответ насторожил Протасова, он не понравился ему, от него попахивало трусливостью, как отметил для себя Анатолий Васильич.
Отпуская от себя Павла Матвеича, он сказал ему твердо:
— А все же выполнять это нам придется, придется выполнить.
Павел Матвеич ушел из его кабинета не очень-то довольный, соображая про себя, не наговорил ли он секретарю чего-либо лишнего. Но, взвесив все, нашел, что правда лучше, чем увиливать, «темнить», как иногда говорил Кутафьин, и вспомнил, что все то, что он говорил о парах и травосеянье, как-то было связано с воспоминанием о Кушнареве, и его опять замутило. Тогда, взяв командировку в район, он долго ездил по колхозам, успокоился, почти забыл о разговоре с Протасовым и про воспоминания о Кушнареве, которые привели его, как с ним часто бывало, к безотчетной тоске.