— Ну довольно, решено, ночуешь здесь.
Дверь в столовую закрылась наглухо, а затем исчезла и полоска света, лежавшая у порога. В квартире Головачева все затихло. Только часы-будильник марки «Пионер» куда-то спешили на его письменном столе.
В полночь Павел Матвеич проснулся на спине, как и заснул, и проснулся не оттого, что просто проснулся, а оттого, что на него кто-то глядел. Свет в комнате он не выключал — большая лампа горела в матовом колпаке под потолком, а в колпаке ползала ленивая большая муха.
Открыв глаза, он машинально подумал: «Зима, а муха живая, ползает», и вначале почти не заметил, что рядом с ним стоит что-то растрепанное, истерзанное, лохматое, неопрятное. Через секунду, когда все прояснилось в глазах и сознании, он увидел перед собой Эльвиру. Он не вскочил. Она стояла перед ним в ночном измятом капоте, со всклокоченными волосами и жадно курила, зажав сигарету в щепоть. Глаза ее были безумны и гневны. Они смотрели в упор на Павла Матвеича и не двигались.
Наконец Эльвира дернулась и прохрипела. Она прохрипела так, как хрипят старые стенные часы перед тем, как удариться в бой. Она прохрипела, табачный дым повалил у нее изо рта, и она заговорила:
— Подлец, мерзавец! Защитник Родины! Как ты мог так поступить с ней?! Как ты мог так поступить с ней?!
Павел Матвеич собрался было что-то ответить ей, но Эльвира не позволила.
— Молчи! — гневно сказала она. — Как ты мог это сделать? Запомни, подлец, я не успокоюсь до тех пор, покуда не упеку тебя под суд или не выгоню из партии. Я не войду в этот дом, покуда этого не сделаю.
И Эльвира стояла и тряслась от гнева и все говорила, говорила, говорила. Наконец она остановилась, бросила на Павла Матвеича уничтожающий взгляд, полный яростной злобы, и отвернулась от него, швырнула на стол окурок сигареты с огнем, обжигавший ей уже пальцы, и двинулась к двери. Окурок почадил и погас, попав на тарелку с графином.
— Постой! Опомнись! — крикнул, вскочив, Павел Матвеич. — Что ты несешь? Что я сделал?
— Оправдываться собираешься? — простонала Эльвира и вышла вон.
Павел Матвеич вновь лег и глядел туда, куда ушла Эльвира. Он совсем не знал, что теперь ему делать.
И его вдруг одолело безразличие. С подступившей вдруг тупой болью в висках он отвернулся к стенке и стал рассматривать гобеленовую обивку дивана. Переплетение нитей было удивительно. Как он не замечал этого? Вот нитка начинается здесь, а потом прячется где-то на исподе. А тут вот она вновь показалась, побежала дальше и скрылась опять где-то на исподе. Так и у него случилось. Была нитка, совсем незаметная, совсем ненужная. Была наяву, потом под испод побежала и вдруг вот вырвалась вновь наружу, в узор вошла. «Узор? Какой узор? Это же не узор! Теперь все к черту пойдет, все! — подумал Павел Матвеич вслух и встал. — Вряд ли обойдется с Эльвирой все благополучно. Не знал, не знал, что она такая».
Он подошел к окну, отдернул занавеску, сел за стол и стал смотреть в окно. Черная темень там шевелилась между кустами, в ветвях посвистывало. Опершись подбородком на ладони согнутых в локтях рук, стал думать: «Нитка! Да мало ли у меня ниток там было?! Ни одна не показалась, гобелена этакого не заплела. А это? Черт ее принес. Дуся! Дуся-Муся! Дуся-Муся Тыршонкова. И фамилии-то ее не спрашивал и не знал. А тут — Тыршонкова! Да что там у меня с нею и было-то? Ну, что было? Фронт был!»
И он зрительно представил, как, утюжа расхлестанные войною дороги, катились на запад челябинские танки. Взрывая давно не паханную землю родных полей, и днем и ночью гудели орудия, выкованные на Урале. Сожженный Смоленск чадил головнями последних пожаров, и люди в обгорелых деревнях пекли хлеб на картошке, собирая в военный путь уцелевших от смерти кормильцев и парнишек. Война занесла Павла Матвеича в старую обгорелую избу, покрытую зеленым дерном. И встретил он в ней старуху да белокурую стройную девку в модных немецких чулках со стрелкой. По вечерам девка стучала каблучками недорогих, но модных нерусских туфель да взбивала короткую, на немецкий лад, белокурую прическу свою. И рада, так рада девка была, что свои пришли, что как только Павел Матвеич в избу, и она тут.
И не глядел на нее Павел Матвеич, целую неделю не глядел. Да дернула раз нелегкая — взвеселился. Взвеселился, когда узнал, что еще месяц стоять здесь придется, месяц жить. Раз в темных сенцах встретились. Пообнял, поприжал ее, потом подарил что-то. И состоялось у них. Вот и все, что было.