Разобраться в деле Головачева поручили Зуеву. И Зуев заработал. Ознакомившись с письмом и заявлением Денисёнковой, он пришел в ужас. «Как?! — вскричал он про себя. — Человек, с которым я дружил, — разложенец? Да ведь в области, здесь, у нас, мы ему и авторитет создали, а он такое позволял? Сил не пожалею, а разберусь». И разобрался. Ортодоксально собирал он всякие «материалы» и заявления на Головачева, побывал в Житухине и в совхозе «Подлучье», где разыскал и Клавочку и Звонцова. Клавочка кое-что из того, что было в заявлении Эльвиры, подтвердила, даже насчет связи с Сорвиловой подтвердила, Илья Авдеич о Головачеве говорить отказался. Но Зуев с непримиримостью ортодоксальной собрал сведения о нем у тех, у кого нашел нужным. В своих выводах он нажимал на распутство Головачева, на его аморальность вообще, подтверждая «достоверным фактом» и причину его развода с первой женою, и другими «данными», что касалось этого вопроса. С Тыршонковой Зуев разговаривал сам с полчаса, бесстыдно уточняя подробности ее связи с Головачевым. К нему Дусю, собиравшуюся уже в отъезд, затащила Эльвира. Дуся сидела перед Зуевым как на угольях, проклиная себя, что поддалась на уговор Эльвиры Прокофьевны и письмо написала. «Зачем я все это сделала? — соображала она. — Ну уважаю Эльвиру Прокофьевну, ну воспитывала она меня девчонкой, талант нашла, все так. Но отчего я его испугалась, ее испугалась? Эх и дура же! Кругом позор себе устроила. А им жизнь разбила. Ведь сама же пошла, сама во всем виновата. А как стыдно, стыдно-то как перед Эльвирой Прокофьевной! Что будет, что теперь у них будет?»
Так, сидя перед Зуевым и дрожа всей душою, думала Дуся Тыршонкова, а Зуев все расспрашивал ее, и его до глубины души возмущал поступок Головачева по отношению к Тыршонковой. Он, рассуждая ортодоксально, понять не мог, как это он обманулся в этом человеке? Он ругал себя за то, что посещал Павла Матвеича на дому, что верил в него, как в человека высоких моральных качеств, хоть однажды сам рассказывал ему, что по части «семейной совести» у него не все в порядке. Он рассказал Павлу Матвеичу эдак между делом, шутя, как у него «по части ревности жены» тоже что-то случилось дома, как жена «шум» подняла и с тех пор это место в его жизни «самое слабое». А затем у него «разногласие» с руководством по старому месту работы в Москве, и вот он здесь. А в Москве дочь и квартира.
Павел Матвеич заметил тогда, что это не беда, что так со многими случается, что это крепости придает, если человек внутри себя чист и прав. Павел Зуев согласился с этим и пожал Павлу Матвеичу руку. А теперь он негодовал на него и собирался бить с партийных, «только с партийных позиций». «Что ему нужно? — удивлялся Павел Матвеич, думая о Зуеве. — У самого рыльце в пуху, а меня на рожон, как медведя, берет».
Зуев о результатах проверки доложил секретарю партийной организации Денису Яковлевичу Строкову. Строков был старым работником орготдела, секретарствовал же впервые. Строков любил вести всякое дело «не наспехах», прокладывал во всем, как он говорил, «демократическую линию поведения». Выводы Зуева показались ему значительными. На заседании бюро он решил дело Головачева обсудить на собрании парторганизации: шутка ли — два заявления! Его поддержали. Отношение многих работников обкома к Головачеву ему было известно. Знал он, что многие недолюбливали Павла Матвеича по службе. «Пусть все пойдет так, как поведет дело, — решил он. — Чем демократичнее, тем лучше».
О намерении обсудить дело Головачева на общем собрании парторганизации он поставил в известность Анатолия Васильича Протасова. Анатолий Васильич, выслушав Строкова, перелистав странички своего настольного календаря, несколько подумал, потом сказал: «Демократия, говоришь? Это хорошо. Что же, обсудите. Только не преувеличиваете ли вы эти самые дела Головачева? Нет? В самом деле? Ну, обсудите. Интересно, как люди относятся к его деятельности». — «Вот выясним», — отвечал Денис Яковлевич.
День, когда обсуждали его, запомнился Головачеву навсегда во всех подробностях. Сказав на бюро: да, такой случай был, Павел Матвеич решил не защищаться. Решил он так потому, что врать он мог сколько угодно, сколько угодно изворачиваться мог, но защищаться не умел и не любил. Да и письмишко Дуси Тыршонковой теперь уже было документом. Подтверждение как-никак! А еще решил так поступить Павел Матвеич потому, что не хотел ронять своего достоинства, которое, как он считал, выше этой ошибки, которую он допустил когда-то в пылу и неустойчивости того трудного военного времени. «Судить тут не за что», — решил он. Но на Эльвиру он затаил такую злобу, предела которой не было. «Только человек с мерзким характером, — думал он, — мог использовать безвольную и как-то по старым связям зависимую от Эльвиры эту Дусю-Мусю в своих намерениях, вынудила дать письменные показания для парторганизации! Каково!» Этот поступок Эльвиры Павел Матвеич считал низостью самой презренной.