Обо всем этом Павел Матвеич узнал много позднее, когда однажды, в Белыни заночевав, встретился в ожившей опять местной гостиничке, снова переданной горсовету, с Романовым, который приехал в местную больницу «резать аппендицит».
Романов поохивал, поахивал от боли, немножко трусил идти завтра к врачу, какому-то новому, молодому хирургу, «под нож», но о том, что слышал от самого Орлова в облцентре, где был недавно по колхозным делам, рассказывал и весело, и не без смешинки. Смешило Маркела Дормидонтыча более всего то, что на должность начальников агрономических кандидатур оказалось такое количество, какого в области в прежние годы и подозревать невозможно было.
Павел Матвеич выслушал Романова с большим вниманием, но с каким-то таким убийственным равнодушием, что даже больной Маркел Дормидонтыч, занятый в этот вечер больше самим собой и своей болезнью, чем вниманием к знакомым, заметил, что Павла Матвеича его сообщение никак не тронуло. Наоборот, в глазах Головачева, обычно стальных, сероватых, он увидел какую-то такую усталость и какой-то такой свет отрешенности, что ему подумалось — Головачев тоже чем-то болен.
Сообщение Романова на Павла Матвеича никак не подействовало. В нем не шевельнулось ни одно чувство — ни чувство тщеславия, ни чувство оскорбленного самолюбия, ни думы о том, что его все же не забывают. Сообщение Романова он выслушал равнодушно и лег спать на свою койку, укрывшись с головой одеялом. Что нужно было Головачеву из всего того, что принесла эта неожиданная перестройка? Да, собственно, ничего! Синегалочкина он знал несколько и прежде, видел его в Кремневе, был у него и в Белыни сегодня, и обо всем они уже договорились.
Синегалочкин хотел было перебросить его в прирезанный к Белынскому району кусок бывшего Кевдинского района «для укрепления глаза», как сказал Аким Акимыч. Но Павел Матвеич настоял на том, чтобы его из Порима не снимали и чтобы оставили ему его прежний куст, как уже обжитой и знакомый, где он больше сумеет и пользы принести.
Аким Акимыч несколько знал историю «переселения» Головачева в Порим, отнесся к его просьбе сдержанно и даже душевно, решив: «Пусть мужик на ноги встанет». На этом разговор их и закончился. А Павлу Матвеичу теперь только то и нужно было, чтобы его не трогали, не беспокоили вовсе. За всю свою жизнь он никогда не был так слаб душевно и даже физически, чем теперь, и все его помыслы в эти дни были сосредоточены на том, чем кончится у него теперь все с Еленой Сергеевной.
В эту весну у него опять было не мало сшибок и со Звягинцевым и с Горшковым. Особенно расстроила его недавняя сшибка с Шаровым, который решил не подкармливать озимые на полях старой Топорихи и в Агапове с самолета, хоть самолет был уже и «зафрахтован» для этого. Шаров объяснил, что затраты эти не окупятся прибавкой урожая потому, что по опыту знал — топорихинские и агаповские земли совсем не отзывчивы, когда они под рожью, на такую подкормку. С Горшковым они решили с осени навозить эти земли, для чего берегли весь навоз, что собран был в Топорихинском отделении совхоза. Павел же Матвеич хотел забрать этот навоз и вывезти на поле под горох и гречиху — гороха сеялось в этом году не мало. Горох должен был идти по парам, земли под парами были не из лучших, и Павла Матвеича это беспокоило — он все же считался с этой «указной» культурой. Его расчет был унавозить земли эти под горох с тем, чтобы под озимые в почве что-либо осталось и для озимых. Но Шаров настоял на своем, сказав, что горох все равно стравят скоту зеленым, урожай его не ахти как важен, а озимые пусть получат «корм» в полную меру. И добавил, спросив: «А вы думаете — эта затея с занятыми парами все же удержится?»
Павел Матвеич ничего на это ему не ответил.
Звягинцев тоже «выкинул номер» — взял да и пустил под свеклу нижнее поле у Вороны, которое под коноплю Павлом Матвеичем рекомендовалось, и так это ловко и незаметно проделал, что, когда Павел Матвеич побывал на поле, оно уже всходы выметывало, да только не конопляные, а розоватыми всходами свекольными перед ним стелилось. Романов от объяснения увернулся, а Звягинцев сказал:
— Виноват, виноват. Беру вину на себя. Но за урожай отвечаю.
Но странное дело — Павел Матвеич снес все эти «оплеухи», как он называл такие обиды, в эту весну до чрезвычайности равнодушно, как будто они его вовсе не касались, и только лишь с незнакомой ему прежде тоской думал, что скорее бы приходил вечер. Бывая в полях, он ждал конца вечера, тихого, ясного, прохладного вечера, соображая, как он, отмывшись где-нибудь в овражном ручье или на Вороне возле брода у Каменной сторожки, появится у ближнего конца Медвешкина, остановит машину, отпустит Сашку, а сам пойдет задами, незаметно к больничке, где его — а это он уже хорошо знал — ждет Елена Сергеевна. Там будет самовар, который внесет расторопная и сметливая Настасья Иванна, будет голос Елены Сергеевны, ее руки, разливающие чай, запах, идущий от нее такой здоровый и свежий, прибаутки и шуточки Настасьи Иванны и разговор долгий, когда ученая сестра уйдет к себе, поблагодарив: