Но как-то случилось так, что к той поре, когда Елена Сергеевна уже была занята Головачевым, когда он уже много ей рассказал из своей прошлой жизни всего такого, что должно было устранить между ними могущие возникнуть преграды, — биография-то важна все равно и в отношении любви! — и когда он остановился и все не рассказывал о причинах развода своего со второй женой, Елена Сергеевна почти случайно познакомилась с Аней. И дело даже не в том, что познакомилась с Аней, а в том, что оказалось — Аня знает Головачева.
А история ее знакомства была простая, и сложилась она так. Как-то в начале мая, когда после весенних первых гроз хорошо подсохли дороги и когда еще у Елены Сергеевны не было разговора о музыке с Павлом Матвеичем, поехала она в лесничество выколачивать сама дровишки, еще зимнего долга, которых Филимон Гузкин у лесника Анатолия до самой распутицы выколотить не мог.
— Как ни приедешь, — сообщал Гузкин своей начальнице, — у него все нет и нет готовых, посылает на двенадцатый квартал. А там говорят — еще с прошлого года ничего нет, и надо ехать за ними на третий квартал, где и лось сейчас уже не пройдет. В лесу живут, а дров у них нет. Тоже порядки!
А топить больничку надо было. Вот и поехала Елена Сергеевна в Каменную сторожку сначала объясняться с лесником Анатолием. Она поехала в полдень. До Порима отвез ее Филимон на своей водовозке, про которую он говорил, что «она царя возила». Лошадь была стара и скоро устала. Тогда от Порима Елена Сергеевна решила пройти до лесника пешком. До него тут было всего километров шесть. А дорогу к сторожке она знала уже потому, что с Филимоном Гузкиным ездила к леснику по осени все за теми же занаряженными для больницы дровами, видеть которые — хороши ли? — хотела сама. Лес, высокий и стройный, начинался тут же за Поримом, следовало только перейти речку Поримку да пройти с полкилометра поримскими кочковатыми лугами.
Елена Сергеевна по песчаной дорожке шла по лесу, думала о Головачеве и вначале не замечала той красоты, через которую она шла. Она думала о том, что больше всего сейчас ее занимало в отношениях с Павлом Матвеичем, а именно то, что все, что он о себе рассказал, не представляло для нее чего-нибудь такого, что могло бы встать между ними преградой. Ее только одно смущало — и в этом она видела какое-то затаенное оскорбление для себя, — что, рассказав обо всем, Павел Матвеич до сих пор ничего не рассказал о причинах развода со второю женою, догадываясь, что в этом-то и кроется та «катастрофа», о которой упомянул один раз он, в результате которой он оказался «вышибленным из седла». «А может быть, в этом есть что-нибудь гадкое, мерзкое, что потом, ну, если придется стать его женою, испортит жизнь так, что и разойтись придется? — думала она. — Однако все же в партии его оставили. Может быть, просто надоели друг другу или любви между ними не было? Но при чем же тогда весь этот сыр-бор, почему «в результате ее действий» — как сказал сам Павел Матвеич — он пострадал? Нет, видимо, причина здесь глубже лежит».
Так шла и думала Елена Сергеевна, покуда у нее от этих дум на душе не стало тоскливо-тоскливо. И тогда она решила разом прервать эти свои думы. Тогда Елена Сергеевна встряхнулась сердцем, даже платье на себе оправила, на руки свои взглянула и огляделась вокруг. А когда огляделась вокруг, то удивилась тому состоянию леса во времени дня, в котором он находился. Елена Сергеевна шла по той части Завьяловского леса, которая была вырублена когда-то до последнего дерева. Было это очень давно. Теперь здесь росли высокие, прогонистые и уже доспевавшие сосны с зелеными шапками только на самых вершинах. Лес был ровен, чист и посажен долгими и широкими рядами.
Бронзовый, переходивший местами в малиновый с лиловым оттенком свет, какой-то особый, какого не встретишь ни в дубраве, ни в березовой роще, ни в осинниках, разливался между стволов, но не ложился на землю. На высоте человеческого роста свет в лесу был именно бронзовый, с оттенками малинового и лилового цветов, что Елена Сергеевна сразу вспомнила, где она такой лес видела, и с восхищением сказала: «Шишкин!» Выше этого света все в лесу желтело и зеленело, ниже темнело, чернело и становилось даже рыжим у самой земли от хвои, лежавшей толстым и плотным слоем. Подошвы ботинок Елены Сергеевны скользили слегка по этому упругому настилу, порою ей казалось, что идет она по крашеному, скользкому полу и даже может поскользнуться. Но это впечатление тут же проходило, как стоило только поглядеть вверх, где в просветах между спокойных зеленых шапок проглядывали синие окна с белыми облачками, или обежать глазами стволы сосен у земли, где местами, пробившись сквозь хвою, белели на нежных травянистых кустиках глазки лесной ветреницы. Сон-трава уже отцвела, о том, где в апреле качались под ветром ее чудесные голубые бокалы, можно было узнать лишь по увядающим, сникшим листьям да по редким шишкам на стеблях, все еще гордо державшим свои семенники.