За весну не раз навещал Синегалочкин и Павла Матвеича, и тогда они болтались по полям, руками разрывали пахоту, рассматривали озимые и яровые всходы, проверяя и на глаз и на ощупь добротность и недобротностъ их. Совхозные озимые у Топорихи и Агапова они нашли нужным все же пересеять, с чем согласился и Александр Несторыч Шаров, дав согласие на ячмень потому, что семена его были в совхозных закромах.
Синегалочкин и Головачев настояли на том и в колхозе «Победа», чтобы кукурузу там пустили по «теплым местам» во избежание порчи посевов весенними заморозками. И Романов со Звягинцевым тоже согласились с этим потому, что так все и было запланировано раньше. Аким Акимыч очень остался доволен полем у Долгой дубравы, где по почину Головачева совхоз высадил свекольные высадки. Он просил Павла Матвеича беречь это поле не потому, что оно было хорошо, а потому, что оно входило в планы управления — из области и даже центра были заявки на свекольные семена.
Словом, когда к концу мая почти отсеялись, и у всех поопростались и время, и руки, и головы от забот, и стало у всех на душе веселее, стало на душе веселее и у Павла Матвеича, и он решил действовать энергичнее. В эти дни он посещал Елену Сергеевну на дню не по одному разу. Дома она, не дома — он все равно заходил. То он принесет и поставит на кухонке у нее пучки зеленого лука, который невесть где достанет, то баночку меда первого весеннего сбора от кого-то принесет, то явится с полной фуражкой лугового щавеля. Забежит на минутку, поговорит с минутку и уйдет, сказав, что торопится.
Раз он, выбравшись из машины, внес к ней в дом целую охапку цветов горицвета, того самого солнечного цветка, от которого и у стариков глаза молодеют. Елены Сергеевны не было дома, она была в больничной палате. Павел Матвеич достал с полки синий эмалированный кувшин, налил в него воды и поставил было уже склонившие головки золотые цветы в воду и уехал.
Когда пришла на кухонку Елена Сергеевна, она так была тронута подарком, что растрогалась до слезы, уткнула свое лицо в золотой букет и так простояла минут пять, упиваясь и тайной надеждой на перемену в своей жизни, и свежестью золотых цветов.
Так поступал в эти дни Павел Матвеич, так готовил и себя и Елену Сергеевну к тому, чтобы все объяснить ей в эти дни, что было у него с Эльвирой, и затем сказать ей о том, что он ее любит. Вечерами дома он даже садился за стол, клал на него чистый лист бумаги и пытался набрасывать что-то вроде исповеди о своей «катастрофе». Конечно, не по листу исписанной бумаги хотел он исповедоваться перед Еленой Сергеевной, нет! Этого и в голове у Павла Матвеича не было. Он хотел просто так все «сформулировать», о чем он ей скажет, на листе бумаги, чтобы в тот час у него ни слова лишнего не вырвалось и все было бы так, чтобы никакого подозрения в неискренности и в неправдивости у нее не было.
Но только он начинал набрасывать эту свою исповедь, как бросал свою авторучку, рвал бумагу, совал в печь и ложился на кровать в мучительном и долгом раздумье. Правдивые мысли — «все, как было!» — на бумагу не шли, лживые, такие, где Елена Сергеевна им обманывалась, на бумагу сами не ложились, их приходилось «всовывать» на нее, и от этого Павлу Матвеичу казалось — бумага сопротивляется. «Неужели не всегда и бумага все терпит? — размышлял с усмешкой он. — Неужели зачастую и чистый лист бумаги требует чистых чувств и чистых мыслей?» Выходило, что так. И Павел Матвеич бросил это занятие. Он сказал себе: «Что выйдет экспромтом, то и скажу ей. Но скажу так, как задумал».
В старом Белынском районе, хоть он и не весь сохранился в старых уездных границах, а был когда-то неуклюже обкромсан, растащен на три района, потом опять соединен, а теперь был еще и с новым придатком от упраздненного Кевдинского района, хорошо сохранился и свято поддерживался обычай устраивать местные ярмарки по числу каких-то недель, которые отсчитывались как-то от первой недели после пасхальных дней. Тут была и пятая ярмарка, и седьмая, и одиннадцатая, и Павел Матвеич вначале, не зная сути дела, удивлялся: «Зачем столько ярмарок?»
Разумеется, ярмарок такого числа в районе никогда не устраивалось. Ошибка Павла Матвеича была в том, что он не знал правил устрояемости всех — не одиннадцати, конечно, — ярмарок по старым белынским правилам, и был удивлен, когда узнал, что пятая ярмарка не значит, что уже четыре где-то по району прошли. Пятая ярмарка означала, что ее открывали на пятую неделю после старинной пасхи, седьмая — на седьмую неделю после того же праздника, одиннадцатая — на одиннадцатую неделю все после того же старинного торжества.