Показались «скоморохи» в одном конце, отплясывавшие танец «Пыль подколесная» под старинного лада мордовскую гармошку. Парни по очереди сообщали зрителям какие-то частушки, которые как-то и русские понимали, и хохот стоял в том конце ярмарки, где они проходили. В другом конце ярмарки звенела балалайка. Рыжеволосый парень в парике из пакли так лихо отделывал на немудром этом трехструнном инструменте то барыню, то «Уйди, не гляди», что девицы, обнаряженные в старушечьи повойники и подпоясанные пестрыми «занавесками», едва успевали выделывать ногами «кадрили» и выкрикивать: «Ох, забота!»
Так уже было во многих углах торжища, вместившего в себя и гульбище, и степенно прохаживающихся гостей, и покрикивающих продавцов.
Это выкрикивал здоровенный молодой мужчина с какой-то сельповской машины, и всем казалось — не кричи он этого, так и ярмарки не было бы. А другой, с другой, соседней, и тоже сельповской машины, подделываясь под визгливый бабий зазывный крик, выговаривал:
Елена Сергеевна, Елочка, Авдеевна двигались вдоль рядов с промышленными товарами, смотрели, кто и что берет, слушали, кто о чем говорит, здоровались со знакомыми, много беспричинно смеялись и часам к десяти до того утомились, что захотелось присесть, отдохнуть и напиться хорошего квасу. Елена Сергеевна стала было искать глазами квасной балаганчик где-нибудь или киоск с фруктовыми водами, долго не находила его, а когда оглянулась, то уже ни Авдеевны, ни Елочки возле нее не было.
Она увидела Авдеевну шагах в полета от себя и такой преобразившейся, что казалось, старуха на кого-то наступает, уперев руки в бока. На Мордовской ярмарке карусели никогда не устраивали. На ней можно было сколько угодно слушать глум разноголосой толпы, писк дудочек, свист крашеных петушков, ино и песню, ино в меру и пьяный говорок, и негромкий смех. Мордовская ярмарка почти всегда была трезвой и тихой по сравнению с другими, что проходили по району. И Елена Сергеевна с изумлением смотрела на грозную фигуру Авдеевны, продвигавшуюся куда-то под свист ребячьих петушков и свистулек, негромкий смех и говор, и заметила вдруг, как тут все остановились и дали дорогу высокому, прямому, строгому старику в старинных, с узким мыском, высоких сапогах, в долгом казакине, в атласной рубахе, подпоясанной белым витым пояском, в картузе, каких уже нигде не носят, — с «князьком» вверх и с черным лаковым козырьком.
В старике Елена Сергеевна узнала деда Нежуя из Белдашихи и удивилась его стройности и статности. Тут увидела она, как дед Нежуй заметил шагавшую к нему навстречу Авдеевну, вгляделся в нее, подмигнул и сделался вдруг пьяным.
Дед Нежуй вдруг что-то заорал, похожее на песню, заголосил, размахался руками, а потом вдруг, не переставая орать, взял да и сел среди толпы наземь. Толпа расступилась, поза́дилась, образовала круг, смех и говор стихли, и Елена Сергеевна увидела, как на деда Нежуя надвинулась высокая Авдеевна и заголосила:
И, обратившись к народу, запричитала, колотя себя в грудь:
Тут дед Нежуй перестал песни орать, стал подниматься, поднялся и, приступая к Авдеевне, заговорил:
Авдеевна опять заголосила, заплакав, и, будто вытирая слезы краем шитого рукава, запричитала:
Тут дед Нежуй почти протрезвел, ухмыльнулся, но озорно переломился в поясе, встал, как циркуль, на карачки, а Авдеевна сделала вид, что берет его под мышку. Дед Нежуй прошел эдак шагов пять на карачках, Авдеевна сделала вид, что несет его домой, и толпа разразилась таким хохотом, какого в самом комедийном театре не услышишь на самом смешном представлении.