Возвращалась она часто и обовшивевшая, и обмороженная, и в исхлюстанной одежде. И тогда — о, какое это было счастье! — сходив в баню и переодевшись во все чистое, встретить на пороге мужа, наговориться с ним досыта и лечь в теплую, не одинокую кровать, думая: «Какой он у меня хороший, езжу, болтаюсь черт те где по неделям, а он ждет, работает и рад, как приеду, будто я невесть какая замечательная. А между тем от таких, кто дома не сидит, мужья-то часто и уходят». Но никакой трещины, никакого намека на недовольство Виталием не было, не возникало, и она, благословляя судьбу, любя мужа, никогда не любопытствовала, на кого он вечерами и по ночам работает и сколько берет за это.
И вдруг страшный удар обрушился на нее, на ее счастье. Когда спустя три дня после того, как Виталий угодил под стражу, вернулась она по грязной весенней дороге на приисковом тракторе с санным прицепом домой, в доме не были протоплены даже печи. Прибежавшая откуда-то Анисья рассказала все по порядку, как было, и принялась топить печи. А у Елены Сергеевны сразу подкосились ноги, и она навзничь, как стояла, так и повалилась на промерзший уже в кухне пол.
Виталия судили за стяжательство. Не за кражу, не за тайное расхищение, не за спекуляцию — за стяжательство. Прямо с суда и увезли его с прииска.
Елена Сергеевна поднялась с постели только через месяц после того, как увезли с прииска Виталия. Поднялась — и почувствовала себя сразу круглой сиротой. По хорошей сибирской привычке помогать человеку не сочувствием, а делом, сослуживцы дали достаточно времени, чтобы ей вылежаться, сердцем отойти и вернуться к работе. Работу ей дали на стационаре, поездки отпадали. Люди, окружавшие ее, привыкшие к самым тяжелым невзгодам и суровостям жизни, понимали ее, ни одним словом, намеком, жестом не напоминали ей о том, что с нею случилось, в каком состоянии она находится, недоделанное ею часто выполняли сами, согласные с тем, что и с каждым может случиться плохое.
Все же Елена Сергеевна написала письмо в город, в свое управление, в котором ставила в известность начальство о случившемся с ней и спрашивала, намерены ли ее оставить на прииске на работе. Ответ пришел, что возражений таких не имеется, и Елена Сергеевна успокоилась на время.
Еще год жизни на прииске прошел в молчаливой одинокой пришибленности, в обдумывании поступка мужа, в оправдывании и обвинениях его. Но так ли, иначе ли, Елена Сергеевна все же оставалась одна. Поступок Виталия она ненавидела всей глубиной своей души. Ненавидела больше не потому, что он был нехорош, чужд ей по существу своему, а больше всего потому, что ей уже казалось — за золото он мог продать и все, что угодно, другое. Болезненное состояние души, нервическая работа мозга — все говорило ей, что и она сама этим поступком мужа уже… уже как бы проданная. «Ведь он должен был знать, что за это бывает, — думала она. — Если бы он любил меня, он бы помнил, что золотишко это — опасность, опасность для нашей жизни. Ведь он знал, что я его любила. Ведь он знал, что, попадись он со своими сделками, лишит меня счастья, любви моей, всего. Что это, как не предательство или не продажа?»
Не знала Елена Сергеевна, что Виталий никогда так худо не мог думать ни о ней, ни о себе, ни об их общей жизни. Молодой человек подличал из других побуждений; она их не знала. Молодой человек из Минусинска, с детства воспитанный на рассказах о Синем Шихане, о золотых россыпях на ленских и бодайбинских речках, о фарте золотоискателей, верил в свой фарт, в свое счастье. Одной рискованной удачей хотел он поставить и ее и свое счастье «на твердую землю», чтобы потом, устроившись, жить, просто жить! Ему всего-навсего нужна была Москва, квартира в Москве, малость хороших удобств! Песцы и прочее — это тоже, как малость, для Лены. Он только об этом думал. Елена Сергеевна ничего об этом не знала.
В отупляющей и молчаливой тоске проходил год одиночества. Ей уже многое не нравилось на прииске. Однообразный, замкнутый, как ей казалось, круг жизни тяготил ее. Ее раздражали и душевно угнетали одни и те же лица больных, разговоры с ними. Все чаще и чаще сквозь дали проглядывали ей, приходили на память калининские ее родные места, вспоминались знакомые лица. Страшно, до душевной боли тянуло на запад, обратно за Урал, где, казалось, она только и найдет успокоение. Но это была уже болезнь. Название болезни Елена Сергеевна знала: ностальгия — тоска по родине. И неотвратимо, и день ото дня все больше, властно ее стало тянуть домой. А куда домой? Под Ржевом родных никого у нее не было. Два холма на городском кладбище в Иркутске, холмик братней могилы где-то под какой-то Гореловкой — вот и вся ее родня. И родные дали стали ей мерещиться не только по ночам, а и наяву.