Павел Матвеич начал было разговор о ярмарке, которую якобы прозевал, а Елена Сергеевна, дослушав до того места его рассказ, как мужик продавал двух овец и как, словно коней продал, передал другому из полы в полу веревочку, Елена Сергеевна, выждав паузу, сказала:
— А мы и не такое видели, Павел Матвеич, не такое. Вы бы поглядели, что там Авдеевна с вашим знакомым, дедом Нежуем проделали! Спектакль разыграли, да и только. Мы с Елочкой на ярмарку вышли с утра. Нас никто не задерживал.
Павел Матвеич словно упрек какой в этом почувствовал, но оправдываться не стал, а только подхватил руку Елены Сергеевны, поцеловал и, бережно опустив ее, заметил:
— Синегалочкин отличился. Вызвал в субботу всех и держал у себя допоздна. Что же, сядем.
Они сели у столика-одноножки, вкопанного Гузкиным возле двух лавочек под высоким, ветвистым и старым деревом желтой акации, уже раскрывавшей свои желтенькие цветы. И Елена Сергеевна начала рассказывать о своих впечатлениях, вынесенных с ярмарки. Она рассказывала как можно более выпукло, как можно более образно, подчеркивая и выделяя многие детали в своем рассказе, но не для того только, чтобы рассказать о виденном, а, как почувствовал Павел Матвеич, еще и для того, чтобы выразить какую-то другую мысль, которая ее волновала.
Елена Сергеевна рассказывала, а он сидел, слушал, смотрел на нее широко открытыми глазами, какими-то просветленными, совсем светлыми, как ему казалось, и в душе его творилось невообразимое. «Да, — думал он, глядя на ее руки, на ее губы, в ее милые, лучившиеся глаза, собиравшие чуть приметные морщинки у висков, — да, только она одна. И чем скорее я все ей расскажу, тем скорее кончу свои мученья». И сам удивлялся тому, что никакой дурной мысли, никакого дурного помысла не вызывала в нем сейчас близость этой женщины, запросто рассказывавшей ему что-то. Он слушал ее не слыша, не понимая, о чем она говорит, глядел на нее глазами, полными любви, не догадываясь, что это и есть то настоящее, чего в его любвях прежде не было, и все хотел, хотел, хотел слушать ее голос, ее «лепет», как думал про себя.
Елена Сергеевна закончила свой рассказ о впечатлениях с ярмарки, подытожила:
— И все больше прихожу я к выводу, что и коммунизм без заботы о бережении национального склада души народа, без учета, что такое нация, сложен быть не может. С верхов о культуре народной думают эдак — есть, мол, школы, есть клубы, есть кино, есть радио, есть газеты и книги. Вполне, мол, обеспеченные культурой люди. Все это нужная, необходимая, но все же официальная культура. Что, если жить на этом столетия, так, я думаю, от скуки с такой культурой помрешь. И выходит, что свычаи-обычаи народные уважать нужно и нужно брать их в расчет. Мы с вами, Павел Матвеич, поговорим еще о народных промыслах, о народных праздниках и тогда еще больше сумеем понять, что такое культура. Да, кстати, знаете вы, что масленица никогда не была праздником зимы, а всегда была праздником встречи весны? Блин-то, блин-то — это же символ солнца, его изображение! А у нас взяли хороший, было совсем административно выброшенный из обихода праздник народный, реставрировали да и превратили почти в официальный праздник… зимы! Выпотрошили из него содержание, оставили форму, оттого он нигде и не ладится, хоть и тройки вновь завелись, и катанье на тройках.
Павел Матвеич слушал ее почти не слыша, любовался ею, не замечая, что любуется ею, и все думал: «Да, она одна, она одна».
Елена Сергеевна, кончив говорить, догадалась, что Павел Матвеич утомлен длинным и занятым днем, предложила ему идти в дом, отобедать. Но от обеда он отказался, сказав, что сыт, хотя было это не верно. Вернувшись с ярмарки, Павел Матвеич не смог даже яиц сварить — хозяйки не было дома, как не было дома в этот час и самого хозяина. С примусами и керосинками возиться он не умел да и не любил. Выпив десяток сырых яиц, закусив хлебом, он отправился полем к Елене Сергеевне с тоскливой и радостной думой о ней. Теперь же он сидел наискосок от нее за столиком совсем утомленный и, когда она кончила говорить, ни слова не сказал ей в ответ на ее речь.