А настроение у всех было не в пользу оптимальных прогнозов руководителя. Старый агроном Матвей Лопухин, проработавший в Белыни лет с тридцать, давно собиравшийся на пенсию и теперь почему-то всегда раздраженный, выйдя, поглядел на небо, вытер свою лысину красным, давно не стиранным платком да и сказал вдруг Павлу Матвеичу:
— Лягушки и те проводят день в кваканье только перед дождем. А на него ниоткуда и не потягивает.
Павел Матвеич, все заседание продумавший о том, как бы отоспаться, выбриться, да вымыться, да дать знать о себе Елене Сергеевне хоть звонком в медвешкинскую школу, не понял странного старика, который изъясняется что-то вроде так же, как старик Козухин, и прошел молча мимо него. Однако он заметил, как и всегда умел мимоходом замечать мелочи, как в зал, где они заседали, две женщины потащили большую черную школьную доску, а за нею внесли и станок для нее.
За этой доскою, отобедав в районной столовой — чайной, где на столах по углам в тоскливой духоте цвели китайские розаны и лопушились фикусы, чертыхаясь и проклиная до последнего и Синегалочкина, и все на свете, Павел Матвеич просидел до вечера, не зная, кому нужно то, что проделывал в это время Аким Акимыч.
А проделывал он вот что. Как перед школьниками, на глазах подчиненных, словно к уроку геометрии готовясь, расчертил он доску на квадраты и клетки и надписал над ним и слова — где «Наличие», где «Потребность», где «Завоз», а где и «Обещано». На эту работу у Синегалочкина ушло не менее полчаса, вернее, ровно столько, сколько потребовалось бы обозлить уставших людей и вызвать у них зевки и потребность в полном безразличии к тому, что будет перед ними происходить. После этого Аким Акимыч приступил к делу. Он начал так:
— Товарищи, дорогие товарищи, по проверенным хорошо подсчетам сев мы закончили успешно. Дальнейшее — дело природы, мы не знаем, как поможет она нам. Но оптимальные данные говорят — может получиться не плохо.
И вдруг обратился, повернувшись на каблуках, к старику Матвею Лопухину:
— Как вы, как старейший агроном района, думаете?
— Цыплят по осени считают! — глухо ответил Лопухин.
— Да, конечно! — сказал многозначительно Аким Акимыч и добавил: — Но это же бабы цыплят по осени считают. Хозяева, и настоящие хозяева должны и весной уметь считать. А как вы думаете, товарищ Гусев?
Поднялся длинный, худой человек средних лет, более практик, чем агроном, человек, много лет работавший в районе землеустроителем. Гусев подумал малость, достал очки с оглоблями из пластмассы, надел на нос и сказал:
— Аким Акимыч, да ведь курочка-то еще в гнезде!
При этих словах зал грохнул от смеха, поперхнулся слегка смехом и Павел Матвеич, что с ним вообще-то могло случиться редко, а Синегалочкин, встав в позу трибуна, заявил Гусеву:
— Не ожидал услышать вульгарность, не ожидал от вас.
И, не смущаясь происшедшим, заговорил:
— Кроме колосовых озимых и яровых у нас поднимаются уже тридцать семь тысяч яровых на корма по занятым парам. Учтите — эти яровые по занятым парам нам тоже еще раз, но уже под озимые, придется засеять. Но речь об уборке урожая. Учтите — мы должны переработать более шести тысяч тонн кукурузы на силос. Поговорим о наличии машин.
И тут, вооружившись школьным мелком, Аким Акимыч начал заполнять клеточки в своей таблице, расчерченной на доске. Он вписывал в них достающие и недостающие машины, а Павел Матвеич, не слушая его, думал о том, что за каким чертом он здесь сидит, за каким чертом несет чушь Синегалочкин. «Да ведь он же карикатурен в своем усердии, он просто глуп. Кто его выдвинул на эту работу? Неужели он так хочет руководить? Ведь он опять лупит по-указному. Да от него все отвернутся! На дворе сушь, пересев и всходить не думал, а уже — «оптимальный» прогноз сделал, у него уже все поднимается, у него уже «оптимальный» отчет готов. Нет, — думал Павел Матвеич, — ты так, товарищ Синегалочкин, долго не наработаешь. Такое твое руководство никому не нужно».
Так долго он думал. Очнулся Павел Матвеич только тогда, когда в зале задвигали стульями, закашляли, затопали и стали выходить. Среди первых быстрыми шагами вышел на улицу и он, и первым желанием, которое возникло у него, было желание отмыться.
Ощупывая металлическую мыльницу в кармане брюк, которую всегда брал с собою в поездки, очень хорошую металлическую мыльницу, ту еще, фронтовую, трофейную, в которой слегка погромыхивало мыло, спустился он по утомленной и еще не оправившейся от дневного жара Полуденной улице к реке, уже подпруженной и хорошо оглубевшей, с жадным решением прежде всего отмыться. И покуда было еще не темно, он с удовольствием раз с десяток перемахнул плёс от одного берега до другого, потом отмыл свою майку-безрукавку, носки, ощущая всем телом то, что как хорошо он все это проделал, как ему сейчас опять приятно будет одеться и что он даже Синегалочкина сейчас «совсем отмыл от себя».