В Белыни старика украсили цветами, посадили за его баранку дядю Ваню, шофера испытанного и нестроптивого, возившего еще директора кирпичного завода, и старик стал бегать в день два раза по пятьдесят два километра в один конец между городом и большой железнодорожной станцией. Его удивляло только то: чем ближе время шло к окончательному его износу, к полной старости и пенсии, расстояние пробегов его все увеличивалось. Двести четыре километра в день для его костей — это было не совсем подходящим расстоянием.
Ну что же тут сказать — так ведь и у людей бывает. Иной молодой сидит себе, скажем, в кафе, или в ресторане, или на службе, сиднем сидит, а старый, за долгую жизнь уже находившийся и набегавшийся вдосталь человек его обслуживает. То ли он, будучи вызван, бумажку с пятого на второй этаж бежит подмахнуть или зарегистрировать, то ли блюдо спешит бегом подать, то ли за чистой рюмкой сбегает — все едино обслуживает. Давно известно, что волею судеб так в мире устроено, что судьба многих вещей схожа с человеческой судьбою, и тут возражать никто не будет. Дело все тут только в «сопромате», в сопротивлении материалов и запасе прочности, вложенных в них.
Так «Тарабанья-барабанья» — а мы повторяем, что и тогда еще он не носил этого имени, — пробегал между Белынью и Кремневом через Калдусы еще лет пять, покуда на нем не отказался ездить и дядя Ваня. «На живодерню его, а не план выполнять на нем», — сказал и он и вытер окончательно руки чистой паклей. Тогда опять пришла комиссия, но уже не из большого города, а местная, а с нею и дядя Коля, который сказал: «А что, живет! Пустим его между Белынью и Поримом — и дело с концом. Вы его мне отдайте».
Дядя Коля был человеком тоже опытным и нестроптивым и возил когда-то директора пенькового завода. Он сменил мотор старику, протянул вдоль его кузова тавровую балку для крепления, еще сделал ему множество протезов, как дядя Коля сам сказал, и даже радиофицировал. И старик, теперь уже старик полностью, вновь обрел подвижность, вновь начал бегать.
Но вот тут-то и прилипло к нему навек это смешное, даже издевательское — «Тарабанья-барабанья». Едва он пошел в первый рейс, как у старика обнаружились все его новые качества. Во-первых, он немилосердно дребезжал, вибрировал, как объяснял дядя Коля. Он вибрировал так, что звенели и дребезжали на бегу все его стекла и дверцы, которые по возможности дядя Коля укрепил как можно лучше, в нем говорила, перешептывалась, позвякивала вся его, казалось, не могущая издавать никаких звуков матерчатая и фанерная обшивка, даже краска, покрывавшая потолок, издавала звуки.
В довершение всего, когда дядя Коля в первый рейс включал свой репродуктор и произносил в микрофончик, укрепленный прямо перед его носом, названия остановок между Белынью и Поримом, репродуктор так начал произносить слова, что из него только и слышалось что-то похожее на издевательское — «тарабанья-барабанья». Словом, уже с первого рейса никто не говорил в городе: «На поримский автобус», а все уже говорили: «На Тарабанью-барабанью».
А «Тарабанья-барабанья» вкатывался три раза в сутки в Белынь, слышимый за полторы версты всем городом, когда он еще спускался с высокой и неладной горы Нечайки, и останавливался довольный, жаркий, подрагивающий уже и при выключенном моторе, пахнущий полевыми цветами и поримскими дубравами, и такой довольный, что казалось, что еще минута отдыха — и он сам, без дяди Коли, возьмет да и махнет обратно по дороге в лес по ягоды.
О «Тарабанье-барабанье» аллегорически здесь рассказано не для того только, чтобы утвердить мысль о том, что судьба вещей и судьба людей очень бывают зачастую схожи между собою, а и для того, что когда в вечер накануне Большой ярмарки Елочка прибежала, запыхавшись, к Елене Сергеевне и рассказала ей о разговоре с Павлом Матвеичем, то вопрос о «Тарабанье-барабанье» встал сам, прежде всего перед Еленой Сергеевной. И прежде всего потому встал этот вопрос перед нею сам, что этот «Тарабанья-барабанья» был единственно возможным видом транспорта, которым она смогла бы добраться до Белыни. А во-вторых, как это часто бывает по невыясненным причинам работы коры головного мозга, перед тем как прибежать Елочке, Елена Сергеевна сидела у открытого окошечка в сад в своей комнатке и думала о себе, как о «Тарабанье-барабанье».
Ход ее размышлений был прост, тих, сосредоточен и даже печален. Она сидела у окна, перебирала складки платья, лежавшего на коленях, которое она до этого где подшивала, где убавляла, где расшивала, и думала о себе ту бабью думу, которую одинокой женщине по тридцать пятому году от роду не думать нельзя.