На исходе года одиночества пришло от Виталия письмо. Виталий писал скупо и сухо. Письмо его было как приговор его перед ней самому себе. Он писал:
«Я ни в чем не оправдываюсь, вины перед тобой и нашей жизнью с себя не снимаю. Я хотел одним разом поставить жизнь нашу на твердую землю. Ставил я ее подло. Теперь годы, годы, годы, а может быть, и на всю жизнь — один. Я не имею права просить тебя ни о чем. Я по-прежнему к тебе такой же, как был, помнишь, как тогда, в Иркутске? Но подлость, некоторые думы свои я от тебя прятал и тогда! А душу — нет. Выходит же — обманул! Я знаю, тебе такая душа не нужна. Не все у тебя потеряно. Отряхнешься, оживешь. Думай о своей жизни, ищи ее. Я — не ко двору. И чтобы проволочек не было, этим письмом даю тебе право отказаться от меня, право на развод. У тебя еще будет счастье, заживет у тебя все. Прости. И прощай. Виталий».
Она ответила ему письмом коротким и горьким, ответа на которое не получила. Она написала:
«Виталий! В письме твоем все правильно. Но только пойми — счастья у меня никогда больше не будет. Встретит ли нас жизнь — не знаю. Только теперь ты знай: искать меня нигде не надо. Прости и ты. Елена».
Письмо Виталия помогло быстро устранить формальности расторжения брака в загсе. Фамилию свою — Булыгина — на прежнюю, девичью, менять она не стала, решив: «Зачем! Что есть, то уж пусть так и будет. Менять фамилию — прятать за нее свое прошлое. Нет, не надо. Пусть уж все будет, как есть!»
И получив развод, к весне четвертого года службы на приисках, списавшись со своим местным управлением и министерским отделом в Москве, получила Елена Сергеевна, разумеется, не без проволочек, не без бюрократической возни и переписки, означавшей «борьбу за кадры», назначение в неведомую ей область, а потом в неведомую ей Белынь и Медвешкино. Может быть, в последний раз, как ей казалось, оплакала она на Нагорном — где-то возле Амурской дороги — иркутском старом кладбище родные холмики отца и матери, позвала могильщика, оправила их в свежий дерн и, взяв горсть земли в платок с собою, простилась с Сибирью.
Уезжала она с горючей тоскою, как будто покидала вторую родину. На пути завернула она и под старую Тверь, помогли ей найти там и деревню Гореловку, только могилы брата нигде вкруг не было. Долго вспоминали гореловские старики, где тут был застрелен русскими же русский солдат, долго судили, рядили, да и пришли к выводу — такого у них, кажись, тут и не было.
А к средине лета того года добралась Елена Сергеевна до областного центра назначения, потом до Белыни, потом до Порима, а потом уж и осела в маленькой Медвешкинской больничке, окунувшись душой в тишину окружных полей, дубовых лесов и долков. Лучшим из них был безымянный дубовый долок в конце Долгой дубравы, всю весну и лето полный синих, розовых, алых, желтых, голубых цветов, дудников и анисов, птичьего пенья и отрадной тени. В него, когда было время, Елена Сергеевна ходила отдыхать.
Она приехала в Медвешкино тогда, когда уже «на погост черемуху караулить», как сказала об этом Настасья Иванна, ученая медсестра больнички, убрался Прохор Антоныч Бабичев и когда сама медсестра больше заведовала больничкой, чем присланный на время молодой стажер. От нее Елена Сергеевна узнала все, что касается окрестных мест, а больше всего о медвешкинцах, жителях долгого, большого села, разбросанного по разноцветным оврагам.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Всегда бывает: если ничего не знаешь и знакомишься с этим незнаемым и узнаешь все про него впервые, то это незнаемое вначале сильно удивляет.
Елена Сергеевна, поселившись в больничке, побывав вскоре в Медвешкине раза три-четыре, так же как и Павел Матвеич, была очень удивлена тем, что такое село у нас еще существует. Если Павла Матвеича Медвешкино могло чем-то удивлять и приводить к размышлению, то, как мы это сказали, было у него оттого, что он никогда в прежние годы не интересовался внутренней жизнью деревни, не знал ее, даже не стремился знать. Елену же Сергеевну это село удивило своим существованием не потому, что она вообще плохо знала деревню, а потому, что для заселения нельзя было выбрать хуже места.
Люди в этом селе жили характером мягки, добры, покладисты, чистосердечны. Молодежь бойкая, мужчины энергичные, крепкие, а всё во многих, как приметила Елена Сергеевна, была какая-то непонятная ей «чудинка». Особенно эта «чудинка» сказывалась в обхождении, в поведении людей, в их характерах.
Вот сидит Елена Сергеевна в своей приемной в больнице, вдруг баба приходит в больницу с мальчонкой на одной руке, другая занята узелком из тряпицы, и между ними происходит такой диалог: