— Служба?
— Служба.
— Дела?
— Дела!
— Житьишко?
— Житьишко!
И вот покуда минут пять — десять так «тарабанили», да далеко и от машины-то не отходили, и покуда прощались, и покуда уходил этот знакомый или бывший друг, наваждение с Петром Маркелычем стояло рядом. И вот что — едва только отошел, любезно раскланявшись, этот старый друг или хороший знакомый, как Петр Маркелыч и имя его и фамилию вспомнил, вспомнил и откуда он.
— Ба! — вскричал он. — Это же Огурчиков, тамбовский! Митрофан Иваныч Огурчиков, из потребсоюза. Тамбовский! А я-то думал!
Но в тот же момент, как вспомнил, кто это подходил к нему, взглянул он на машины, там работа по продаже вся была кончена, и шоферы ставили посудные ящики в машины.
— А кассиры? — подскочив к машинам, спросил шоферов Андреев.
— А кассиры сделали свое дело, — отвечали шоферы, — кассиры ушли.
Тут только и догадался Петр Маркелыч, зачем подходил к нему этот тамбовский знакомый, этот хитрюга Огурчиков, тут и взялся за голову.
— Где проскочили кассиры? — спросил он подвернувшегося на глаза ему Дия Бузанова.
— Кассиры проскочили тут, — указал ему место в заборе со свежеотодранной доской дворник базара Дий Бузанов.
И вот покуда «Тарабанья-барабанья», служа до последнего всеми своими клетками и порами души и тела патриотическому этому делу, мчался, то приседая, то подскакивая, по дороге уже за Поримом, где кончалась граница области, тамбовские кассиры сидели уже в каком-то лесочке в противоположной стороне от Белыни, складывали деньги в пачки, выпивали из бумажных стаканчиков «горячительное», закусывали и мило беседовали со своим шефом Огурчиковым, который так ловко обставил Андреева и который уже давным-давно забыл про всю эту ярмарочную историю с побегом.
Елена Сергеевна долго еще стояла, слушая рассказ пришедшего с базара про всю эту историю, вместе со всеми смеялась, а на душе, однако, у нее было нехорошо.
Она чувствовала себя не то оскорбленной, не то несчастной, и ей очень хотелось домой. Но на чем ехать?
За этими размышлениями и застал ее лесничий Тенин, подкативший к автобусной остановке на обшарпанном «газике». Он окликнул ее, высунувшись из дверцы, спросил:
— Не домой ли, Елена Сергеевна? Домой? Так садитесь!
В машине оказалась Аня, уставшая, несколько хмурая, но довольно оживленная, которая тут же начала бранить ярмарку, «сумевшую напиться».
— Первый раз, — сказала она, — видела ярмарку почти без всяких музыкальных шумов, кроме карусели. Нам, музыкантам, такие народные зрелища очень хорошо помогают разобраться в характере различных массовых музыкальных сцен. Когда видишь много народа за весельем или делом, всегда понимаешь лучше, что хотел в какой-либо народной сцене сказать творец музыки. А тут еду — пустым пуста, ярмарка ничего мне не дала, ничего не оставила.
Дорогой Аня рассказала Елене Сергеевне, над чем сейчас работает.
— В среду, — сказала она, — под вечер хочу устроить у себя нечто вроде концерта. Правда, — добавила она, — мой бетховенский концерт требует участия оркестра. Но где его здесь возьмешь? Все же исполнять буду так, как полагается и с оркестром, но без него. — Аня подумала, помолчала, заметила: — Нет, пожалуй, музыки на свете такой вечно борющейся, вечно жизнь утверждающей, чем у Бетховена. У него даже отчаяние борьбою звучит и любовью победа. Приходите в среду, попробую я вам кое-что разъяснить в ней.
— Да, да, приходите в среду, — скорее догадавшись, чем расслышав, о чем говорят женщины, через плечо проговорил Тенин. — Бетховен, Бетховен! Это грандиозно!
Елена Сергеевна обещала быть под вечер в среду, если не задержат какие-либо больничные события. Тенин довез ее и Елочку почти до средины ближней, медвешкинской дороги, где Елена Сергеевна попросила ссадить их. Ей и Елочке хотелось размяться от машинной тряски, побыть на ветерке и вообще прийти в себя после всей этой неудачной поездки. Елена Сергеевна к тому же хотела еще додумать, что ей делать, если под вечер Павел Матвеич явится к ней. Они отблагодарили лесничего и пошли.
А тем временем… А тем временем что же делал Павел Матвеич, где он был? Павел Матвеич в это время уже у Елены Сергеевны был и сидел на больничном крылечке, положив голову на ладони рук, торчмя поставленных на колени. Думал ли он, отдыхал ли — со стороны было понять трудно. Казалось, он не обращал внимания ни на что, только сидел, смотрел перед собою в кирпичный пол крылечка и все более ниже клонился, по-стариковски горбился.
Гузкин, проводивший из сарая поить лошадь к колодцу, кивнул Павлу Матвеичу, но он не заметил Гузкина и ничего ему не ответил. Дарья, было без дела вошедшая на крыльцо, поклонилась ему, сказала: